Василий Юровских - Три жизни Страница 9

Алешку освободили, и он поработал в городе грузчиком, чтобы приодеться и денег на дорогу заиметь. А летней ночью он снова, как вор, пришел в деревню. Даже не в деревню, а на кладбище. Там первый раз в жизни Алешка напился и облегчил себя слезами. Здесь лежали одни покойники, и некого было стесняться. Да и кто бы тронул здоровенного парня — угрюмого и страшного в своем большом горе. На кладбище он провел день и еще одну ночь, а на рассвете, захватив две горсти земли, ушел лесами в город. Ему казалось, он ушел от позора и самого себя, от непростимой вины перед мертвыми и живыми; ушел туда, где его никто не знал. И то была новая и непоправимая ошибка.

Должен был знать он, что в родной деревне земляки молча простили бы его, как прощали многих. Даже бывшего власовца Данилу Григорьевича никто не попрекнул изменой, считая вину его искупленной справедливым наказанием. Пил Алексей вино на кладбище и не попытался зайти в деревню. А там его ждала Дуня. Не совратила ее на крашеную жизнь изворотливая тетка, вернулась она домой и горючими слезами оплакала горе Алешки. И верила и ждала: вернется тот, кто первый — после него никто! — целовал ее на берегу лога…

— Зябко, зябко чего-то, — глянул Молоков на рассыпчатые звезды и пошел на тепло избушки. Пайвин уснул-таки, сбил постель и сронил на пол начатую пачку «Севера». Алексей ухмыльнулся в бороду и полез на свое место. Полно тревожить себя прошлым. Спать, спать надо и завтра чуть свет с гуртом на пастбище за бором. Он теперь не пропащая душа, а пастух. Это напарник зовет Олеха, а в конторе его величают по имени и отчеству, зоотехник Анна Ивановна запросто и сердечно называет «Алеша». Как мама, Дуня и Зина.

V

После полден весело прыснул теплый дождик. Простукали капли по твердым листьям осинника, прошумели тальниками и черемухой, струйки воды неслышно упила земля, с мая заждавшаяся небесной влаги. Был он — и нет его. И если бы не умытая, враз замолодевшая низкая трава, Пайвин не поверил бы в мокро. Он и фуражку снял — приготовился вымокнуть под первым июньским дождем. Да припусти ливень или перейди дождь в обложной, Александр спрыгнул бы с мерина Серка и без сапог, как в детстве, деранул по лывинам.

— Не наше счастье, — приуныл Пайвин. Вспомнил минувшее засушливое лето. Оно его мало тревожило: околачивался тогда Александр в строительной бригаде. Не волновали тягостные вздохи односельчан о хлебе и сене. Подумаешь, хлеб! В любом магазине буханок завались, лишь бы шестнадцать копеек нашлось в кармане.

Нынче засуха ударит по карману, по мечте о мотоцикле, ярко-зеленом «Урале». И надо же, только согласился пасти скот, так сразу и сушь проклятая, с весны прижала травы жара, не дает им ожить-подняться. Даже Исеть не разливалась, отвела весну в берегах.

Шальная тучка разошлась, и солнце заприпекало пуще прежнего. Пайвин огляделся с вершины и шугнул бычков на луга соседнего колхоза, на подсеянные многолетние травы. Свое пастбище стравить успеет, не больно чего и есть на нем, а у сухринского колхоза лугами загустел костер, видать, удобрения повлияли.

Гурт как будто и ждал сигнала от пастуха: бычки живо прокатили кустами и пересекли незримую границу. А сам Пайвин въехал на взгорок, дабы вовремя заметить появление «газика» соседнего колхоза. Добро, хоть одна легковая машина у председателя и больше некому сюда заглянуть, захватить понькинский скот на потраве.

— А хорошо-то как! — радуется Александр Сергеевич и улыбается самому себе, слушает птиц. На острове между Исетью и Старицей перепелки посвистывают друг дружке: «Ты жива?» — «Ожила, ожила!»

Из черемушника по берегам круглого озера, начисто пересохшего прошлым летом, домовито куркает горлица, а в лесистом мысу воркует-важничает вяхирь. Садовые камышовки кустами кого только не перепевают! Струят, струят ручейком, вдруг иволгами присвистнут или точь-в-точь, как погоныши, подадут голоса.

Всем после дождичка празднично: кукушки ошалело кукуют и, распустив хвосты, с каким-то странным «кашлем» перелетают возле Пайвина и устремляются туда, где другие хихикают, словно нечистая сила. Вот только чайки мешают пташек слушать: уселись на толстые провода высоковольтной линии и вопят, вопят с хрипом и надсадой. Вон одна вывернулась из-за поворота и потянула над Старицей, несет в клюве светлую рыбку и тоже орет. Она сманила чаек с проводов, и белая голосистая стая унеслась выше по течению.

Александр глянул туда и невольно залюбовался на калину. Какие у нее чистые цветы! Затаилась она по тальникам, и, если бы не светились девичьим узорочьем ее цветы, навряд ли и разглядел бы он калину. Недаром в народе столько песен сложено про нее, вот хотя бы эта, которую слыхал Александр по радио: «Калина красная, калина вызрела, я у залеточки характер вызнала…» Жаль, с похмелья таскался он тогда на полу и толком не запомнил слова. Однако мотив уловил и полкуплета задержалось в голове. Мотив Пайвин с лету схватывает, не зря на солдатской службе в художественной самодеятельности участвовал, даже солистом выступал…

— Постой, постой, какая-то машина прется сюда, «газик» чей-то! — одергивает себя Пайвин и ныряет на Серке через кусты в пересохшее озерко.

— Распустил нюни, холера, мать твою так! — материт себя Пайвин. Особенно ожесточается он, когда лицо опалила огнем крапива. — Стерьва, — сдавился в шепоте Александр. — Полезная трава дохнет от жары, а она дурит да растет…

«Газик» уркнул мимо кустов, где притаился Александр, и проехал на мыс. Как раз там и страдовали на костре его бычки. Сейчас, если только председатель колхоза явился, засигналит шофер, а потом злой голос долетит до каждого куста:

— Эй, пастух, где ты, выходи!

Пайвин нервно трет небритую щеку и ждет роковой минуты, придумывает, чего бы соврать для оправдания, в чем бы завинить сухринцев. Столбика на грани, кажется, нет? Хотя ее, грань, сухринский председатель дважды показывал, не пройдет этот номер. Ага, разжалобить чем-то надо. Чем? Леонов, председатель, на сердце обижался. Валидол у него на глазах глотал. Во-во, сердечником и прикинуться нужно!

Чего же никто не сигналит? Разведать придется, а то как бы телята не убрались на чистое место, не оказались на виду деревни Замараево, того же колхоза деревня. Заметит кто-нибудь остроглазый — донесет председателю. Взгреют тогда за потраву — до осени не расплатиться, лопнул тогда «Урал»…

Пайвин легонько толкает головками сапог в бока Серка, и мерин послушно лезет из чашины озерка обратно на взгорок. Машина табачно зеленела у осинок на мысу, но тех, кто на ней приехал, не видно. Значит, не председатель, так бы он и позволил жрать чужим телятам луговые травы. И вовсе не стерпел бы, чтобы грязно-рыжий бычишко тер-чесал бока о кузов «газика». И все-таки Александр осторожничал: не направил Серка к легковушке, а выехал на берег Старицы.