В старом Китае - Василий Михайлович Алексеев Страница 10

Сознание важности делаемого настолько явно написано на лицах учительствующих и учащихся, что я удалился в восхищении от виденного.

Сопровождаемые тучей совершенно голых (как и везде в Китае летом) ребят, которые, разинув рты, безмолвно таращат на нас глаза, идем в поля, где вдали виднеются какие-то памятники. Находим развалины бывшей галереи животных на могиле императрицы Минской династии (XVI в.) — хаос обломков каменных львов, баранов, лошадей, человеческих фигур, стоявших когда-то в чинном порядке перед могилой. Памятник еще цел. Копируем надпись. Сегодня в первый раз я увидел, наконец, на дороге печь для сожжения бумаги с надписью: «Относитесь с должным уважением к бумаге, на которой что-либо написано, и берегите ее от дурного употребления». Эта печь поставлена, очевидно, каким-то усердным к необязательному добру человеком, считающим, как и все китайцы, что ту бумагу, на которой написаны китайские знаки, изобретенные древними святыми, совершенными людьми, надо оберегать от грязного употребления и в случае ненадобности только сжигать. Я иногда спрашивал, почему же европейская печатная бумага не заслуживает того же уважения. Мне отвечали, что дело самих европейцев уважать свою бумагу и что, вероятно, знаки их не изобретены, как в Китае, святыми людьми древности, раз они позволяют себе обращаться с этой бумагой небрежно. Это настолько сильный аргумент для китайца, что я нигде не встречал скептического взгляда на него, как на предрассудок.

Город Синцзы производит впечатление большого торгового города. Огромные вывески, емкие и чистые лавки по очень длинной торговой улице. В гостинице (фаньдянь), где мы обедали, чисто и уютно. По стенам на красных наклейках надписи: «Осторожнее с огнем!», «Не обсуждать политических вопросов!» Последнее особенно характерно для китайской лавки, боящейся пуще огня дать повод чиновнику вмешаться в ее дела. Для чиновника (земского) малейший такой повод — доходная статья. Чтобы избежать оков и тюрьмы предварительного заключения, хозяин предпочтет дать тысячи лан чиновнику. Чтобы не возбуждать страстей, скандала и избежать подобных трат, вывешиваются надписи, вроде упомянутой выше.

Бредем по берегу среди роскошной растительности полей-огородов.

Проходим по деревушке Фынцзя. На первом плане два огромных могильных холма, соединенных в основаниях. Оказывается, здесь погребена чета известных в селе богатеев. В конце села видим Гуаньдимяо — храм обожествленного исторического героя Гуань Юя. Этот человек-бог пользуется высшей репутацией в Китае. Конфуцианские достоинства этого генерала III в. н. э., который служил с совершенно изумительной преданностью своему князю, известны всем, ибо он — герой самого популярного в Китае исторического романа «Троецарствие». Водящий нас по храму человек старается выказать на каждом шагу свою эрудицию по части деталей повествования и стенных рисунков на ту же тему.

Гуаня почитают и ученые-конфуцианцы, ибо он прославился не только своей политической честностью, но и ученостью. Известно, что он с детства пристрастился к чтению и изучению хроники Конфуция. Изображен он поэтому в военной кольчуге, но с книгой в руках. За свою образцовую верность и честность Гуань был награжден разными посмертными титулами — от князя до царя (ди) — и, наконец, обожествлен. Его культ начался еще до XIII в. и является первым по своей распространенности. Нет местечка, где бы не было посвященного ему храма, причем отвлеченное обожание совершенной личности постепенно превратилось в поклонение божеству, дающему счастье, деньги и потомство. Иногда его божественная специальность сосредоточивается только на ниспослании денег, и он из честного вояки, бессребреника, бескорыстно преданного своему государю, превращается в бога денег Цайшэня, т. е. в нечто совершенно противоположное. Религия имеет логику только детскую, а то и вовсе никакой.

Народ не разбирается в генезисах тех духов и святых, которым молится. Он рассматривает их как незримых чиновников, имеющих власть над душой и судьбой человека точно так же, как зримый глазу китайский чиновник распоряжается в своей сатрапии безответным населением, и поэтому ищет заступничества у самых разнообразных духов. На храмовый праздник идут толпами, не разбирая, какая тут действует религия; всем духам молятся одинаково, даже явно презирая «специальность». И вот Будде, монаху, думавшему и учившему только о смерти, как об избавлении, ставят свечку, чтобы помочь родить детей, нажить деньги, ущемить врага и т. д., а военному генералу-герою Гуаню точно так же молятся о деньгах; и вообще мольба о деньгах и о мужском потомстве универсальна. Разнообразнейший храмовый статуарий едва ли известен даже самим жрецам, не говоря уже о верующих, и, как я говорил, какой-нибудь забредший в храм солдат может назвать Буддой статую... ученика Конфуция.

3 июня. Останавливаемся в крупном торговом местечке Ляньчжуан. Узнав, что в главном храме идет театральное представление, отправляемся туда.

Театр при «храме божьем» — явление, шокирующее религиозных европейцев, но совершенно естественное в Китае, где храм не только церковь, но и клуб. Театральные подмостки устраиваются напротив главного алтаря и дверь приоткрывается, чтобы дух мог тоже насладиться игрой актеров. Сцена при больших храмах и монастырях обычно бывает постоянной, в деревнях же совсем просто: маленькая сцена устраивается в два счета, без гвоздей, только из бамбука и циновок. Перед сценой — места для знати, а дальше — людское море. И совсем оригинально решается эта проблема в городе каналов — Сучжоу, где лодка с актерами останавливается среди реки, а зрители рассаживаются по берегам. Все театральные труппы кочуют, и даже в крупных городах с постоянными театральными зданиями труппы перекочевывают из одного в другое. Такая оперативность китайского театра и огромное, невероятное для европейца, количество театральных трупп свидетельствуют о такой же популярности его. Действительно, Китай — страна театра. Более страстных любителей театра не видел свет, ибо это в полном смысле слова народный театр.

Однако, когда европейский зритель попадает в китайский театр, то первое впечатление, которое он выносит оттуда, это впечатление чего-то несерьезного, какого-то кривого зеркала. Он видит перед собой сцену без кулис и занавеса, оркестр, который помещается на сцене и производит оглушительную музыку, не усваиваемую европейским ухом, бутафорию, наивную до смешного, актера, поющего резким горловым фальцетом как мужские, так и женские роли, равно как и актрису, изображающую то женщин, то бородатых генералов, жесты, напоминающие озорных детей или акробатов-клоунов, грим, лишающий лицо актера всех признаков человеческого облика и превращающий его в фантастическую маску, и т. д. Однако если европеец не