Виктор Болдырев - Полуостров загадок Страница 15

Геутваль целыми днями пропадает на охоте и возвращается в ярангу только вечером с куропатками, зайцами, иногда приносит песца. Ведь она единственный кормилец семьи: Тальвавтын, поссорившись с Гырюлькаем, запретил старику забивать оленей на питание.

Нас поражают олени Тальвавтына — все рослые как на подбор, упитанные, несмотря на зимнее время.

Оказывается, олени — страсть Тальвавтына. Он знает «в лицо» большинство важенок и хоров во всех своих табунах и безжалостно бракует плохих животных во время осеннего убоя на шкуры и зимнего убоя на мясо.

Все это нам рассказывает Гырюлькай:

— Тальвавтын велит: пусть остаются только самые сильные И крепкие телята, как у диких оленей. Потому люди, если его слушают, много шкур на одежду и мяса на еду получают…

— Хитрющая бестия, — покачал головой Костя, — трех зайцев убивает: людей приманивает, мех получает и оленей отборных без канители выращивает.

— Ну, положим, такое натуральное хозяйство приносит мало толку Чукотке. Товарной продукции огромные стада Тальвавтына не дают. Если Тальвавтын продаст важенок Дальнему строительству, — говорю я, — оправдает свое существование.

— Реквизировать излишки у кулачья надо, слить в товарные совхозы и баста!..

Гырюлькай рассказывает, что всю жизнь пасет оленей, знает, как держать табун, чтобы олени жирные были. «Все сопки, долины, урочища Пустолежащей земли, знаю».

— Эх, хорошо бы Гырюлькая с семейством заполучить пастухами нашего перегона, — размечтался Костя.

— Прежде надо выудить оленей у Тальвавтына.

Втроем сидим на легковой нарте, покуривая трубки. Перед нами простерся белый распадок, усыпанный оленями. Они спокойно взрыхляют снежную целину.

— Тык! — вскочил Гырюлькай. — Люди едут. По длинному склону на увал, где мы расположились, быстро поднимаются две оленьи упряжки. На передней нарте Тынетэгин. За ним — гость в темной кухлянке и в пушистом малахае. Что то знакомое было в его подтянутой фигуре.

— Твой приятель пожаловал, — пробурчал Костя. Нарты подъехали, гость откинул малахай, открыв хмурое, неприятное лицо. Я узнал одного из телохранителей Тальвавтына. Парень избегает моего взгляда. Мы обменялись короткими приветствиями.

— Письмо тебе привез Вельвель, — сказал Тынетэгин, стирая рукавом капельки пота с коричневых скул, — Тальвавтын писал.

— Письмо? Тальвавтын умеет писать?!

— По чукотски тебе писал, — ответил парень.

Посланец молчаливо снял с шеи ремешок с узкой дощечкой, ловко развязал узелок, сдернул ее с ремешка и протянул мне. На дощечке, выструганной из светлой древесины тополя, чернели странные знаки, похожие на иероглифы.

— Что это? — протянул я дощечку Тынетэгину.

— Тальвавтын говорит: «Согласен два табуна важенок тебе продавать, приезжай, торговать будем…»

— Здорово! — я едва скрыл радость. — Посмотри, Костя, письменность у них своя!

— Почище, чем у Синих Орлов, — удивился Костя. Действительно, это было уже не простое рисуночное письмо, а почти иероглифы.

Настоящая идеограмма. Каждый знак изображал слово или его значение.

Я вспомнил университетские лекции по этнографии: идеографическое письмо люди придумали в эпоху зарождения государства и развития торговли — потребовалось передавать на расстояние довольно сложные тексты. В чистом виде такое письмо сохранилось на старинных дощечках у обитателей острова Пасхи в Океании.

— Дощечке этой, Костя, цены нет — идеографическое письмо в XX веке! Наши этнографы с ума сойдут.

Спрашиваю Гырюлькая, давно ли люди Пустолежащей земли передают так мысли.

— Десять лет назад Тальвавтын и шаман стали нас учить… Придумал говорящие знаки чукотский пастух Теневиль. Тальвавтын говорил: «Так рисовать мысли лучше, чем русские учат. Всем понятно — чукчам, ламутам, корякам, юкагирам — одни знаки на всех языках».

— В общем, эсперанто придумали, — усмехнулся Костя. — Ну и бестия Тальвавтын! Прибрал к рукам оленей, письменность, изобретенную Теневилем, в общем, охмуряет людей Пустолежащей земли.

— И, пожалуй, с большим успехом, чем Синий Орел, — заметил я.

— Отвинтить Тальвавтыну голову нужно!

— Ну, ну, дружище, потише. Все таки он продает оленей нашим совхозам.

— Кто его знает… — с сомнением покачал головой Костя.

Я обратился по чукотски к Вельвелю:

— Скажи Тальвавтыну, что хорошее письмо прислал, завтра приедем торговать оленей.

Посланец хмуро кивнул. Костя протянул кисет с табаком. Он поспешно набил трубочку. Молчаливо выкурил, коротко попрощался, прыгнул в нарту и понесся вниз по склону к Белой долине.

Мимолетная встреча казалась сном. Но в воздухе стоял еще терпкий запах выкуренной трубки Вельвеля, а в руках осталась белая дощечка с необыкновенными письменами. Все понимали важность случившегося. Дощечка с письменами пошла по кругу…

На следующее утро мы с Костей отправились к Тальвавтыну на своей собачьей упряжке. Отдохнувшие собаки неслись во всю прыть, радостно повизгивая, хватая снег на бегу: им надоело сидеть без дела.

Вот и знакомый перевал. Вдали, у подножия сопки, темнеют яранги Главного стойбища. Подъезжаем ближе и удивляемся: стойбище словно вымерло. Не видно ни людей, ни оленей. Никто не выходит навстречу.

Ставим упряжку на прикол неподалеку от большой яранги Тальвавтына, идем к шатру, поскрипывая снегом. В чоттагине встречает знакомая старуха. Пробурчав приветствие, она недовольно приглашает нас в полог. На белых шкурах, накрывшись кухлянкой, спал Тальвавтын. Необычайно высокого для чукчи роста, он едва вмещался в меховой комнатке.

— Тальвавтын! — притронулся я к спящему. Старик вздрогнул и сел.

— Гык! крепко заснул, — пробормотал он, вытаскивая трубку и закуривая.

— Письмо твое получили, торговать оленей приехали.

Старуха поставила свой почерневший столик, принесла чайник и блюдо с замороженным костным мозгом. Костя вытащил из за пазухи заветную флягу и разлил спирт в фарфоровые чашки. Спирт мы имели право расходовать только в исключительных случаях.

Лицо Тальвавтына оживилось.

— Хорошо торгуешь, — заметил он, кивнув на флягу, — давай разговаривать.

На тонких губах мелькнула ироническая усмешка;

— Продашь шесть тысяч важенок — получишь вот такой сундук денег, — кивнул Костя на деревянный ящик, обтянутый сыромятью, из которого старуха извлекла фарфоровые чашки.

— И в придачу, — добавил я, — все продукты и товары, которые мы привезли с собой.

Столько денег? — удивился Тальвавтын. — Как считать буду?