Андрей Бильжо - Заметки авиапассажира. 37 рейсов с комментариями и рисунками автора Страница 18

Обратно мы летели через Амстердам. Где в аэропорту в ожидании нашего рейса громко спорили о современном искусстве. Ловя на себе удивленные взгляды не понимающих русский язык и русскую душу.

P.S. А в Москве мне несколько ночей снилась Кения. Животные, неестественно вытянутые по вертикали, точеные фигуры воинов племени масаи, которые с места, оттолкнувшись пальцами ног, могут подпрыгнуть в высоту почти на метр. Их тела и тела их женщин, как статуэтки из черного дерева, украшающие некоторые московские квартиры.

20 Через пелену больного воображения

Я заболел, что называется, по-взрослому. А в конверте, между прочим, лежали авиабилеты в Стамбул, и гостиница на двоих была уже оплачена. А деньги за гостиницу не возвращаются. И компания теплая ждет, и желание наконец увидеть бывшую столицу Византии своими глазами не дает покоя. В общем, плох тот врач, который не ставит на себе экспериментов. Колдрекс – каждые два часа, литры чая с молоком и медом, пачки лекарств… В минуты просветления сознания, когда температура падает с 39 до 35, – доктор Чехов в зеленом переплете и голубой экран телевизора в отеле.

По Первому каналу жестокие красные матросы мочили в Черном море своих белых благородных офицеров с камнями на шее. А по Второму каналу благородные красные опять побеждали, но уже умом и хитростью, коварных и жестоких белых.

Два параллельных эфирных пространства, два параллельных кино пересекались только во времени. Во времени показа и во времени событий. Это я смотрел сериал “Адмиралъ” и кусками сериал “Исаев” через пелену своего больного воображения. Я кашлял, как Колчак.

Я глядел из большого окна отеля на Босфор. Через пелену своего больного воображения. Белые чайки пролетали на фоне серого неба. А по Босфору шли белые корабли. Более чем тридцать лет назад на советском сухогрузе “Кандалакшский залив” по Босфору шел я и, стоя на палубе, щелкал стареньким “ФЭДом” берега Стамбула и этот подвесной мост через него. Снизу, с воды. А сейчас я смотрю на тот же мост сверху, с четырнадцатого этажа. Тогда светило яркое, теплое солнце, хотя и была зима. А сейчас идет мелкий дождь и холодно, хоть и осень. А для Стамбула осень – это ведь должно бы быть как у нас лето.

Как там в песне? “Никогда я не был на Босфоре…” Это точно не про меня.

Между прочим, мои любимые венецианцы хорошо пограбили христианскую столицу в самом начале XIII века. Единая вера им этого сделать не помешала. И заповеди их тоже не остановили. Даже бронзовых коней с ипподрома уперли и на соборе Сан-Марко установили. Да и много чего еще из Святой Софии перетащили в Святого Марка. Какой цинизм! Прямо как сегодня. Уж очень рационально.

Я всегда утверждал, что природа человека по сути не менялась. Только оболочка. Так сказать, мода и стиль. Ведь всегда люди любили, ревновали, предавали, стремились к власти и деньгам, воровали, лгали, не любили правду, творили, делали открытия и воевали. И убивали друг друга в мирное время. Вот этим, последним, все-таки наши предки отличались. Они это делали раньше гораздо легче и гораздо безнаказанней. Причем убивали своих близких, родных. Детей и братьев. В Оттоманской империи султаном становился тот, кто первым убьет всех своих родственников. Очень спортивно.

Это было закреплено законом. Душили друг друга зеленым шелковым платком. Красиво, чисто и без крови. И вот в 1597 году по приказу Мехмеда III должны были быть задушены зеленым шелковым платочком девятнадцать братьев. И самый младший, совсем еще ребенок, попросил: “А можно я буду последний? Я хочу доесть каштаны”. Эта фраза так и осталась в моем больном воображении. И живет в моем уже не больном воображении до сих пор.

Нет, все-таки человек изменился. Хотя?.. Описанное выше было более четырехсот лет назад, а Сталин с Гитлером – чуть больше шестидесяти.

21 Ужасное солнце

Задолго до только что описанного короткого путешествия в Стамбул в Турцию я уже летал. И пелена больного воображения, точнее больной реальности, у меня уже была. Смертельной реальности.

В Анталию мы улетели тогда с женой и сыном. Это был 1995 год, начало открытия Турции отдыхающими россиянами. Сын тогда поступил в МГУ на журфак. Мы переехали в новую квартиру, в которой шел ремонт. И, довольные, улетели отдыхать.

Жили мы в маленьком отеле, и все было прекрасно. Солнце, море. Помню одного нашего соотечественника на пляже, с таким нательным крестом и с такой толщины золотой цепью, каких я потом больше никогда не видел. Как он купался – а он купался с крестом, – я не знаю. Как он не утонул? Он был очень горд собой.

Помню еще за завтраками толстого турка, и с ним – невыспавшуюся блондинку. Турок, по-моему, трахал ее круглосуточно. Бедную, молчаливую, бледную. А кормил, я думаю, только завтраками.

Через несколько дней вполне счастливого отдыха мы получили сообщение, что умер папа моей жены. В Архангельске.

Солнце не сочетается с горем. Оно усиливает его. Высвечивает. Я давно обратил на это внимание, а тогда отчетливо это понял. Трагедия особенно тяжела в полдень, в солнечный полдень, когда нет тени, когда солнце в зените.

Мы поехали в аэропорт. Билетов не было. Даже одного не было. Толпы народа. Очереди. Что-то обещали. Лететь надо было быстро, чтобы попасть на рейс Москва-Архангельск. Ничего не состыковывалось.

В далеком Архангельске Евгения Тимофеевича похоронили в отсутствие его единственной дочери.

А мы продолжали жить под солнцем Анталии. Это была какая-то вата. Как будто всё в вате и ты в вате. Реальность в вате. Горькой вате.

Мы старались вытеснить случившееся в течение нескольких оставшихся дней. Только на этот период, чтобы потом отдаться эмоциям. Конечно, тяжелее всего было моей жене. Эта боль сидит в ней до сих пор.

Анталия так и осталась неразрывно связанной с этим событием.

Из Москвы мы улетели в Архангельск. На один день. На кладбище. Мы увезли с собой в Москву медали, семейный альбом фотографий и большую, в раме, репродукцию картины Перова “Охотники на привале”. Всё. Связь с Архангельском была прервана навсегда. С городом, который так многое значил для моей жены, а потом и для меня.

22 Треска, доска, тоска

Такую формулу давно вывели архангелогородцы для описания своего города. Я впервые ее услышал от своего тестя – архангелогородца Евгения Тимофеевича Захарова.

Мы с женой собрались в Архангельск к нему на могилу. В Архангельске я не был давно. Раньше, в молодости, ездил туда на поезде, а сейчас, с возрастом, когда время стало лететь с какой-то невероятной сверхзвуковой скоростью, жаль стало его, это время, тратить на поезд. Поэтому – самолет. Не молодежь выбирает самолет. Те, кому за пятьдесят, выбирают самолеты.

Евгений Тимофеевич был поразительно спокойный мужик и какой-то очень сдержанный. Все внутри. Я увез в Москву его единственную дочь. Он понимал, конечно, что это неотвратимо. Он с этим смирился. Он должен был, по идее, меня очень не любить.

В войну Евгений Тимофеевич был воздушным десантником. У него была татуировка парашюта где-то на руке. И была еще одна татуировка. Из-за этой второй татуировки он не ходил в баню, потому что ее стеснялся. Боялся, что кто-нибудь о ней узнает. А я, когда узнал, испытал какое-то чувство восторга и невероятного уважения к этому тихому, спокойному и достойному человеку.

На ягодицах у Евгения Тимофеевича были изображены кошка и мышка. На одной ягодице – кошка, на другой – мышка. При ходьбе одна ягодица вверх, другая – вниз, одна ягодица – вверх, другая – вниз. Получался такой мультфильм. Кошка ловит мышку, но никак не может ее поймать. Так и не поймала. Всю жизнь ловила и не поймала.

Сделал эту татуировку Евгений Тимофеевич, видать, по молодости в армии, а потом мучился. Зря, мол, сделал. А я думаю, зря мучился.

Он умер тихо, от лейкемии. Подхватил где-то дозу, на какой-то североморской подлодке.

Готовил он отменно четыре блюда: домашние пельмени, голубцы, домашние котлеты – и все это тазами. И латку. Латка – это вымоченная соленая треска, запеченная на противне с картошкой. Пельмени, голубцы и котлеты были маленькими и улетали в рот в каких-то невероятных количествах. Впрочем, я про это писал в “Заметках пассажира”. Не хочу здесь повторяться. Вся эта еда отличным образом сочеталась с самогоном и, как ни странно, со “Стрелецкой настойкой” архангельского разлива. Да и под “Зубровку” все это шло отлично.

Евгений Тимофеевич еще говорил: “Трески не поешь – чаю не попьешь; чаю не попьешь – не поработаешь”.