Анатолий Лернер - Тремпиада. Эзотерическая притча Страница 2

Я тщетно силился разглядеть лица соперников, но небесное бельмо заволакивало их от взора. Я видел, как вздувались их жилы, как крошились в этой схватке зубы, я различал цвета лохмотьев их одежды и следы росы на ней, но лица их были неразличимы. Так, лишь общие черты. Это были лица сиамских близнецов, породнившихся во вражде. Вражде, казавшейся мне более возвышенной и одухотворённой, нежели их любовь. Я не мог помочь им, почти физически ощущая их страдания, становясь то одним, то другим близнецом.

Этот отвратительный поединок стал смыслом их существования, самим существованием, их жизнью. Рассей их вражду, и они исчезнут, уйдут в небытие и проклянут без того трижды проклятое человечество, обрекая других на завершение нерешенного ими спора. Спора Веры и Суеверия, христианских гностиков и мистиков средневековья, вражды пророков и жрецов Иудеи.

4

Значит так. Без документов, только с бумажкой ОВИРа, пересек границу Дальнего Востока, вдоль Байкала и дальше, через всю Сибирь, вплоть до Урала – из Азии в Европу, через Брест на Варшаву, после таможенных негодяйств, и всего того, что наваливается на человека покидающего родину, а оттуда вновь в Азию, в Тель-Авив. С Дальнего востока на Ближний. Припёрся.

5

Думал ли я об этом, лежа в бывшей своей мастерской во Владивостоке на подобранной с помойки тахте? Нет, не думал и не мечтал.

Просто, лежал, костерил жену и ждал друга Саньку, чтобы за фанерной столешницей, подпёртой книгами и растянувшейся вдоль всего пролёта окна, расслабиться в душевной беседе и устроить «пивной путч». Пива я купил литров шесть, залив его прямо в два двойных полиэтиленовых мешка, валявшихся теперь в ванне, наполненной холодной водой.

Санька прийти не обещал, но я рассчитывал на его нюх, а нюх на пиво у Саньки был, прямо скажу, собачий. К тому же – канун выходного, можно было и расслабиться.

И вдруг, никогда не выключавшийся приёмник, огромный деревянный – ещё на лампах – подобранный, как почти все вещи в этой мастерской, со свалки, замолчал. Заткнулся, оборвав на полуслове дежурного редактора программы «Час письма» радиостанции «Тихий океан» Наталью Гурулёву. Я, чертыхнувшись, встал и щёлкнул выключателем. Свет не зажёгся. «Издержки перестройки» – подумал я, укладываясь в сумерках на продавленную клопами тахту. Долго ли я провалялся на ней, нет ли, не знаю. Только лежал я оторванный от внешнего мира с закрытыми глазами, тихо поругивал жену, губящую мои лучшие годы, и подсчитывал чёрные и белые периоды нашей совместной жизни. Причём, белых оказывалось почему-то больше и это вызывало дополнительное недовольство, а чёрные полосы казались еще черней и мрачней.

Как-то само собой получилось, что с жены мой праведный гнев обрушился на Брюханова – старшего редактора Главной редакции художественного вещания. Он зарубил мой цикл библейских притч для детей, успешно прописавшийся в утреннем эфире… Нет, ну какая сволочь! Выступая на межредакционной летучке заявить, что цикл, в общем-то, хорош, но явно не для утра. И вообще, с каких это пор Главная редакция информации взяла на себя функции художественной?..

– Паразит, – обиженно костерил я коллегу. – Мою затею, моё детище, мою гордость таким свинским образом отобрать себе?!

Признаться, для ссыльного, моя карьера складывалась весьма успешно.

На Дальний восток я был сослан за нежелание сотрудничать с ребятами из госбезопасности, и как один из организаторов экологической демонстрации, которая прошла на площади Дзержинского, непосредственно под сапогами двенадцатиметрового памятника железному Феликсу.

Взбешённые чекисты не захотели терпеть мои выходки в своём «Лёнинграде», и приняли решение выслать меня из города.

И тут меня бес попутал. Зачем-то я ляпнул: «Только не на Ближний восток». В ответ я услышал: «Тогда поедешь на Дальний». Мне вручили «предписание» для ОВИРа, чтобы выдали визу в закрытый для советского человека город Владивосток.

И вот после двух месяцев проживания в «закрытом» городе, который уже, как любой местный житель, любя называл Владиком, я прошёл стажировку в Приморском теле-радиокомитете и был аттестован на должность редактора Главной редакции информации. Здесь, и очень скоро, в рамках полуторачасового отрезка программы «Приморье: новости, факты, комментарии», я стал реализовывать свои идеи, за которые был сослан.

Так случилось, что библейский цикл, запущенный мною в эфир, опередил ЦТиР. Цикл, составленный в двадцатые годы Корнеем Ивановичем Чуковским, озвученный нашими актёрами, стал хитом. Слушатели ждали его с нетерпением, записывали на магнитофоны, и это мне было известно доподлинно, потому что уже поднимался вопрос о выпуске кассет для методических кабинетов и детских учреждений. И тут – отдайте!

Но паскудней всего, что Брюханова поддержали, а мне предложили подумать. Это означало, что цикл закончен. Всё. Простите, уважаемые радиослушатели. Читайте Библию и пересказывайте её сами своим оболтусам, а мне, иудею по рождению, бороться за вашу духовность на-до-ело! Брюханов на летучке не без вызова сказал, мол, что это Лернера на радио-проповеди потянуло? Так вот, и сказал: проповеди. А ведь это… был прорыв…

Ну что теперь говорить? Тогда, на летучке, засунул язык в одно место, и, эдаким, благородным карбонарием, удалился из студии. А надо было рычать, драться, а я, блин… Растерялся. Я вообще от подлости теряюсь. Ну ладно, был бы это Гончаров, наш зампред, я бы ему, видит Бог, простил. Но Брюханов – иное.

Этот комсомолец и грязь в нужном месте мог развезти, и чернила пролить, где надо, и кровью что требуется подписать.

Ладно, подвизался бы он только на поприще журналистики. Ей, кормилице, быть продажной сам Бог велел. Так нет. Брюханова влекло искусство. Сам по себе этот факт безобиден, если не совать грязные ногти в вечную душу акта творения. А это уже влечением не назовешь. Это уже называется проникновением.

Должно быть, он считал не зазорным, слыть вампиром, когда кругом столько крови. Зазорно было быть вампиром и не заразить чьей-либо крови. Этот же, окружал себя прокаженными, вдалбливал в их маковки идеи, и маленьким фюрером в больших роговых очках вершил судьбы живых и усопших.

Однажды и я испытал его вирус на себе. Если вам посчастливится забрести во Владивосток, спросите у прохожих, где, мол, памятник Мандельштаму, погибшему в пересыльной тюрьме на Второй речке? Боюсь, не ответят они вам. А знаете почему? Потому что именно интеллигенция города, как ни странно, приложила всё своё рвение и красноречие, убедив власти города в несостоятельности проекта уже готового памятника поэту. Именно руками интеллигенции города была сорвана уникальная на то время возможность увековечения памяти об Осипе Эмильевиче. И именно интеллигенция страдала потом от отсутствия мемориала великому художнику. И моя была в том вина.

Увидев в изваянии не поэта, но узника, слабого, сломленного дыбой и перемолотого жерновами, я, как и другие, испугался. Испугался того, что из сомкнутых уст старца уже не прольётся «Художник нам изобразил глубокий обморок сирени», но в такт его этапному шарканью, точно конвоиры, провожающие поэта в никуда, навечно затвердим хриплое: «Мы живём под собою не чуя страны».

Испугались. И вышло всё так, как задумывалось вдохновителем этого безобразия. Но если мы, всё же, надеялись на установку памятника иного, более романтичного, то Брюханов вообще не мыслил никакого изваяния «еврейскому поэту».

Мандельштаму он противопоставлял русского поэта Павла Васильева, отдавая предпочтение его «русскости». Дело, конечно, вкуса. Но упаси вас Бог вступить в пререкание с этим «оракулом», чья плавная речь московского купца всегда обильно пересыпалась филологическими терминами, точно доперестроечный бублик маком. Его надменность и сытая уверенность в истинности суждений тут же уступала место бабьему визгу нечистой торговки из лабазных рядов! Редкие люди отчаивались вступать с ним в споры.

Впервые мы встретились, когда после двухмесячного испытательного срока я был вызван в кабинет зампреда. Гончаров только что вернулся из Киева, где пышно отмечалось тысячелетие крещения Руси. Теперь же он делился своими впечатлениями с важничающим, как мне показалось тогда, мальчишкой-очкариком. Я уже знал, что меня берут на должность редактора, но нужно было для приличия соблюсти кое-какие формальности. Я ждал, стоя в кабинете. Гончаров недовольно взглянув на меня, закруглил свой рассказ фразой:

– И вы знаете, товарищ Брюханов, оказывается, Иисус Христос был евреем!

Я сделал круглые глаза, подавившись собственным дыханием, а Брюханов довольно хмыкнув, вышел из кабинета.

Гончаров снял очки, устало, после невыносимого открытия в области научного атеизма, прикрыл пальцами глаза, и рассеяно глянув на меня, вяло произнёс: