Анатолий Лернер - Тремпиада. Эзотерическая притча Страница 3

Гончаров снял очки, устало, после невыносимого открытия в области научного атеизма, прикрыл пальцами глаза, и рассеяно глянув на меня, вяло произнёс:

– Ну что, товарищ Лернер, отзывы о вашей работе положительные, главный редактор согласен вас оставить в своей редакции, будем считать, что пока этого достаточно. Только вот что, – он надел очки и пристально вглядывался в меня, выдерживая паузу. – У руководства одно условие. Вы должны привести в надлежащий вид свою прическу и снять бороду. А то не удобно как-то, работник идеологического фронта, а похож на…

«Еврея», – мысленно подсказал я.

– Иисуса Христа, – весьма дипломатично завершил он.

6

Что-то сегодня Саньку подводит его чутьё. Пить одному скучно. Света нет, и неизвестно когда появится. Свечку зажигать жалко – последняя. Я нащупал на тумбочке рядом с тахтой пачку «Примы» и, посильнее смежив веки, чтобы вспышка не так больно резанула по глазам, прикурил.

Отсыревшая сигарета пыхнула запахом ватной промасленной фуфайки и прилипла к губам. Курить тут же перехотелось. Не открывая глаз, я привычно сунул «бычок» в консервную банку с водой. Банка сдвинулась и звякнула об электрический чайник, единственную новую вещь в этой мастерской.

Чайник я подарил Саньке. Будем считать, что на день рождения. Дело в том, что этим чайником поначалу пользовался я сам. Но поскольку Санька частенько живал у меня, пересиживая различные периоды своей жизни, чайник, из моего, превратился в наш. Ну, а когда я вынужден был съехать из этого рая в обменянную женой квартиру, чайник и многие другие вещи остались в мастерской. Теперь здесь деловито обосновался Санька и я, тепля надежду, что мой рабочий угол всё же останется за мной, забирать вещи не торопился. Чайник из нашего превратился в Санькин. Но, чтобы это всё не выглядело самозахватом, я решил официально его подарить Саньке. Теперь, заходя на огонёк в мастерскую, я ненароком замечал:

– Попьем чайку, Санька, из твоего чайника.

Санька довольно кряхтел, сопел, распечатывал новенькую упаковку, уже по тем временам дефицитного Краснодарского или сам «Lipton» и с расточительством ублажённого гостями хозяина угощал куревом, и выпивкой.

После того как я утряс все финансовые вопросы с художником, сдававшим мне мастерскую, Санька стал единственным владельцем этой замечательной берлоги. А я теперь, хотя и оговаривалось, что в любое время суток могу появляться здесь, все реже и реже захаживал и всё больше на правах гостя, понемногу забирая шмотки, явно продлевая удовольствие прощания со свободой одиночества. Наивно и радостно, возвращался я к ужасу семейного счастья.

7

Наверное, я заснул, потому что, когда услышал голоса, долго не мог понять, в чём дело, где я и кто со мной разговаривает в кромешной темноте. А разговаривал со мной приёмник. Я с невольным интересом стал прислушиваться к его бормотанию. Это была середина передачи и журналистка, кокетливо и не без достоинства вела беседу с профессором Белой Магии.

«А почему не Чёрной?» – подумал я.

– Потому что это, в принципе, одно и то же, – ответил мне профессор.

– Как вы относитесь к сообщениям о разного рода «барабашках» и другого рода проявлениям Полтергейста, и верите ли сами в их существование? – насиловала журналистка белого мага.

– Нормально отношусь. – Улыбаясь, отвечает он. – Это все вполне естественно. Попробуй, скажи детям, что нет ни домовых, ни леших, ни бабок ёжек, что всё это выдумано, чтобы поскорее уложить их спать, что все это враки взрослых, мечтающих вечером отдохнуть от своих чад, – дети вам не поверят. И в этом случае они поступят более мудро, нежели взрослые, утратившие детство, а с ним и последнюю веру во всё чудесное. Дети всегда ближе к истине, нежели взрослые прагматики и маловеры, наскоро повенчавшие веру с суетой. Я понятно излагаю?

– Да-да. Продолжайте, пожалуйста.

– Речь идет о суеверии…

Я обалдело закурил. Запах серы и фуфайки прочистил мне мозги. По словам профессора, выходило, что лары или, как нам привычнее, домовые, действительно охраняют однажды покинутый нами дом. А неугомонные пенаты, наскоро распрощавшись с ларами, сломя голову, следуют за чемоданами супругов.

Мне стало не по себе. Причин было несколько. Одна из них проста и незатейлива: всё только что изложенное, лично мне было известно. Кем-то, когда-то, может быть в иной жизни, но я был твёрдо уверен, что всё это мне давным-давно поведано. Я догадывался, что однажды был посвящен, но вот говорить об этом всерьёз ни с кем не решался… Ладно… Поиграем в страшилки?

Представляю ситуацию: ты один в двухкомнатной квартире именуемой мастерской. Мастерской, перегороженной станинами, треногами, мольбертами, строительными досками, гипсом и всевозможной, видавшей виды или, как ещё принято говорить, живописной рухлядью, отраженной, точно в кривом зеркале, на развешанных тут же по стенам полотнах, заляпанных большей частью мастихином. С трудом отвоеванное место у окон обеих комнат, занято тахтой и фанерной столешницей. На кухне, в подполье, скандалят крысы. Поэтому кухня – нечто вроде нейтральной полосы или запретной зоны. Граница, конечно же, нарушается, но не без риска для обеих сторон.

Итак, ты один в хаосе этого бардака, усиленного твоими тщетными попытками обустроить свое жилище, один на один с проблемами социальными, половыми, бытовыми.

«Один, как верста в поле», – заводит поэт, и я с радостью подхватываю:

– Один, как голова на плечах, один, как лягушка в холеру, один, как козел на конюшне, один, как черт на болоте, один, как невинность у девки, один, как язык у немого, один, как курячье вымя, один, как пчелка без жальца, один, как смерть за воротами…»

Каждый раз, когда читаю Сашу Щуплова, я вспоминаю моего обидчивого друга, моего гениального прозаика, мою юношескую любовь (если таковая возможна между мужчинами без примеси секса), моего учителя Николая Васильевича – нет-нет, не Гоголя, – Николая Исаева. Колю, Колюшку, Николку… Но это пока еще болит. Возможно об этом когда-нибудь позднее, возможно – никогда.

Итак – один. В чужом, но уже горячо любимом городе, в чужой, называемой «моей» мастерской, пробуждаюсь в чужой постели, встаю с чужих подушек, почёсываюсь от сожителей-клопов, и – на кухню. Чаёк покруче заварить. Хлебушек из контейнера извлекаю, из полиэтиленового мешочка его выуживаю, баночку икры минтая открываю и, кисленький с тмином черный хлебушек икоркой-то и помажу. Только надкушу эту божественную пищу, эту амброзию, только глоточек нектара, простите, чая сделаю, а хлеб-то с икоркой – тю-тю. Нету. Ну не корова же языком слизала… Мечусь по мастерской, спущенные штаны одной рукой придерживаю, а из второй руки чашку с чаем не выпускаю, чтобы тоже, значит, не пропала. Побегаю, поищу, к жалобам живота прислушиваюсь и, плеснув в себя остатки холодного чая, сплюнув в сердцах заварку, лечу в редакцию. Поднимаюсь к себе на этаж, а меня на лестнице уже полредакции встречает.

– Ты, – говорят, – к себе в кабинет не ходи. Иди сразу к шефу.

– А что собственно стряслось? – Недоумённо вопрошаю.

– Вчера про психушку материал делал?

– Был грех.

– Так вот за тобой на «скорой» главврач оттуда пожаловала. Маркова, собственной персоной. И взвод санитаров. В штатском.

Действительно припоминаю, что обратил внимание на припаркованный «Нисан» в медицинских разводах.

– А что шеф? – вяло любопытствую.

– Кожинов ждет. Скучно ему без тебя летучку начинать.

– И главное, бессмысленно, – философски заключаю я.

Захожу в кабинет шефа, а у того руки трясутся. Одну сигарету загасил, другую прикуривает. И это при всеобщем-то дефиците табачных изделий!

– Категорически, – протягивает руку.

– Катастрофически, – отвечаю.

– Эт-точно. Ну что, поэт, дал просраться, как пишут в «Пионерской правде», Марковой? А сам что делать будешь? Упечет ведь, как пить дать упечёт в психушку. Говнюк… – шеф окидывает воспалённым взором кабинет.

– Все собрались? Ну и ладно. Открываем собрание при закрытых дверях, – шеф смотрит хитро, игриво, а у самого шея, пылает как автозажигалка и руки дрожат.

– Я, грешным делом, саму передачу не слушал, – хитрит он. – Читал в сценарии преамбулу, так сказать. Веремчук у тебя в записи был?

– Нет, – отвечаю, – прямой эфир.

– Он кем у нас числится?

– Консультант по вопросам права. Член коллегии Приморских адвокатов.

– Ну и… Расскажи вкратце, может, кто не знает, почему Маркова у тебя сейчас в кабинете сидит, а «Скорая помощь» под окнами дежурит.

– Ублюдки потому что, – вступает в разговор Димоша.

– Ну, Дмитрий Николаевич – известный экстремист, – брякает недоучка Машка и сама, испугавшись собственной глупости, прикрывает ладонью рот.

– Веремчук молодец, – улыбаясь, подмигивает мне Димоша. – Всадил ей по самую маму.