Книга про Иваново (город incognito) - Дмитрий Фалеев Страница 24

Сувенир назывался «Сплетение мыслей». Он был сделан из лакированной деревяшки, настолько причудливо завернувшей корешки, что, разглядывая ее под разными углами, можно было обнаружить в ней то клюв пеликана, то лапу льва, то спину крокодила, то голову верблюда.

С одной стороны выделялся профиль слона с вытянутым хоботом (выбоина сучка заменяла глаз), но стоило повернуть «сплетение мыслей» обратной стороной, как никакого слона уже не было и в помине, а на его месте раздувала капюшон индийская кобра.

Этот странный подарок, деревянная «каракатица», словно сплавлял всех зверей воедино, в образ некоего первозверя с рогами, щупальцами, копытами, бивнями, множеством ликов и возможностью толкований и метаморфоз в любую сторону.

Согласно античным мифам, подобные создания населяли остров волшебницы Кирки, которая многим отважным мореплавателям преградила путь домой своими хитрыми чарами.

У нас эта штука лежала на телевизоре самым мирным образом и никого не трогала.

Когда я уже вырос и работал журналистом, мне нужно было брать интервью у студентки-негритянки из Медицинской академии. Я пришел в гости к ней в общежитие и показал номер нашего журнала, на одной из страниц которого была реклама ювелирных украшений с фотографиями выпущенных изделий.

Девушка долго ее рассматривала, а потом сказала:

– Я бы не хотела такое украшение.

– Какое?

– Вот это.

– Но почему?

– Потому что это змея, – сказала негритянка категорично.

– Но она же не укусит!

– Все равно это плохо. У нас так считается, нельзя носить змею, – ответила девушка и перевернула страницу.

У нее на родине еще не забыли, что мертвая змея опаснее живой.

4

Пожалуй, лес отпугивал не меньше, чем притягивал.

Как-то раз я забрел в один из отдаленных уголков Уводьстроя, ближе к Иванкову, а был уже вечер, и когда я разбил палатку, вокруг сгустилась теплая июльская ночь.

Ни ветерка.

Я поднял глаза и по старой привычке нашел Кассиопею и Большую Медведицу – единственные созвездия, которые мне известны.

Луна побелела, потом пожелтела. В камышах кто-то плюхнул – не то бобер, не то нутрия. Я ел горячие макароны с тушенкой, а в костре потрескивали сухие дрова. Было спокойно и легко на душе. Я полез купаться. Лунная дорожка манила, как бегущий под ноги эскалатор.

Брр! Как холодно!

Черные блики играли на гладкой поверхности воды. Их колеблющиеся пятна резвились, словно нефтяные зайчики, которые, в отличие от солнечных, оживают по ночам. Их чернота была мерцающей и зыбкой.

Зайчики свободно сливались друг с другом, образуя подобие тончайшей пленки, которая как бы гарцевала на воде. Они были неуловимы – их словно кто-то выпустил, но не очень понятно, сверху или снизу они появились на водной глади.

Я оглянулся – огонь у палатки стал совсем маленький. Луна исчезла – на ее месте осталось клочковато-размытое пятно. Противоположный берег тянулся узкой темной полосой и почти сливался по контуру с небом.

Вода вдруг сделалась незнакомой и хищной, подозрительно упругой.

Я ударил пятками, точно отбрыкиваясь, резко повернул и поплыл назад к берегу. Стало неуютно, и хотелось скорее опереться ногами на твердую почву, до которой оставалось грести и грести.

Нефтяные зайчики плясали вокруг, и было ощущение, что еще немного, и река меня схватит, будто там водяной: не водяной – водяной, а вся эта черная масса воды с ее бликами глубины и есть водяной.

В общем, я перетрусил и, надеясь отбиться, колотил пятками вдвое энергичнее и сильнее обычного.

Только выбравшись на сушу, я сумел успокоиться. Огонь – весельчак! У него я согрелся и сам уже был готов беззаботно посмеяться над нелепыми страхами, испытанными мной во время заплыва. Тут пень зашевелился, и я юркнул в палатку, поклявшись больше ни разу в жизни не ходить в одиночку в такие жуткие места.

5

Утром вода была тихой и безмятежной, не таящей подвоха, но лик природы оставался по-прежнему глубок и неоднороден.

Щебетали птицы, воздух нес в себе прохладу и дымку рассвета, висящую над рекой неподвижно и чутко. Лесные мороки попрятались вглубь, в свои укромные норы.

Утро! Утро!

Витала стрекоза, перелетая с осоки на осоку. Она даже уселась мне на запястье. Я ее отогнал, успев рассмотреть маленькое пугало – огромные, «слепые», переливающиеся глаза и слегка подрагивающий сегментный хвост.

Березки шелестели. Вода была такая, что кинешь монетку – она на дне лежит: год выпуска видно – такая прозрачность.

Сказки не врут – с первым криком петуха ведьмы уносятся в печную трубу, русалки опускаются на дно омутов, леший с невоздержанностью обжоры-барчонка доедает свой последний мухомор и скидывается пеньком, торчащим в болоте.

Утро вывесило флаг – розово-алый: он плещется в небе и плоскости воды, где нет-нет да взбулькнет карась или лещ, начиненный солитером.

На завтрак у меня гречневая каша, и дрова уже готовы.

Разве это не удивительно, что выглянуло солнце и все пришло в порядок, словно по мановению волшебной палочки – как будто анархически-разгулянный оркестр наконец получил своего дирижера и все, что было в нем замкнутым, тревожным, исподним брожением, стало симфонией?

Наверно, я мистик (это даже верно на сто процентов), но, в отличие от философов и алхимиков Средневековья (или Карлоса Кастанеды и новых мыслителей подобного толка), я никогда не думал, что есть какое-то тайное знание, секретная лазейка, золотой ключик, способный отворить заветный сезам и пробраться через форточку в святая святых.

Через форточку не получится!

Это будет такая же чара и наваждение, как мои ночные страхи.

Существующее существует, и на свете нет ничего потустороннего. Тайна явлена всем и сразу. Она не огорожена ни высокими заборами, ни рвами, ни канавами, а попробуй возьми – чуть только начнешь относиться к ней по-хозяйски, она тут же исчезнет, как рыбка в море.

Жизнь умнее…

Ни одно дерево – ни одной веточкой – не растет прямо, ни одна речка прямо не течет, и огонь горит свободно, и ветер гуляет по миру и «не боится никого, кроме Бога одного».

Польза мира в том, чтобы люди были счастливы, а вред его в том, что они несчастны. И ведь ни один леший не помеха этому счастью, ни одна русалка не смущает воображение, если смотреть на нее ясным взором, – вот она чешет над рекой свои косы, а кажется, что это плакучая ива шевелит листвой под струями набежавшего ветра.

Я сидел на тенистом берегу Уводи. Солнце светило сквозь наплывшее облако, как монетка со дна (я бросил монетку), но облако прошло, и «монетка» растеклась, потеряв свою правильную, ровную округлость, засверкала и