Мишель Пессель - Путешествия в Мустанг и Бутан Страница 38

Канал в самом деле был удивительно искусным сооружением и являлся продолжением акведука, возведенного на берегу Кали-Гандака.

Мы провели ночь в приятнейшем месте — «в саду с деревьями» Дак восторженно отметил Таши. Но к сожалению, когда наутро мы попытались нанять носильщика, ни один человек не согласился разделить с нами поклажу. Все качали головой и повторяли: «Порядочные люди в это время не путешествуют…»

За обедом я по неосторожности добавил в овсяную цзампу слишком большой кусок местного масла. Результат не заставил себя ждать, и два часа спустя я корчился от болей в животе. Калай выбрал именно этот момент для того, чтобы объявить о своем недомогании. У него уже несколько дней был жар. Он жаловался на боли в груди. Глаза воспалились. С присущим ему фатализмом он заявил, что «наверняка умрет», а раз так, пусть это случится не на дороге, а в селении. Должно быть, у него «все сгорело внутри за время многих экспедиций», сердце и легкие не выдержали столь частой смены климата и перепадов высоты. Калай сказал, что желает умереть в Дри.

Я успокаивал его как мог, дал ему аспирин и таблетки от боли. Оставалось ждать и надеяться, что крепкий организм моего повара справится с хворью.

Нас спас другой больной — кхампа, которого я вылечил за несколько дней до этого. Он согласился дотащить наш багаж через холмы до прямой дороги на Царанг. Должен сказать, что в эту минуту я с особой завистью думал о людях, проводящих свою жизнь в размышлении о бренности бытия. Как мне хотелось оказаться среди них!

По прибытии в Царанг я был изнурен настолько, что предложенное крещение оказалось как нельзя более кстати.

«Крещение» представляет собой церемонию, которая длится целый день и, по словам царангского ламы, «лучшую часть ночи». Ритуал произвел на меня большое впечатление танцами, бесчисленными светильниками, зажженными перед статуей Нгорчена Кунга Зампо и других святых.

Наутро лама вручил мне четвертушку бумаги, на которой было написано мое новое имя. В стране Ло, как я говорил, ребенок получает имя на третий день жизни от ламы. Позже отец дает ему другое имя, которое обычно употребляют в семье. Когда ребенок вырастает, он может взять третье имя — скажем, своего отца. Святой монах дает ему четвертое имя. Именно его сейчас получил я. Это имя принято хранить в тайне: бумажку упрятывают в кожаную ладанку, которую носят на шее. Таким образом, оно известно только ламе и мне. А когда настанет час смерти, прежде чем мое тело сгорит на погребальном костре, лама, присутствующий на этой церемонии, откроет кожаный мешочек и громко объявит мое имя, чтобы оно стало ведомо божествам, после чего бросит бумажку в костер. Таким образом, при жизни ни один демон не узнает, как меня зовут на самом деле, и я могу надеяться на счастливую судьбу в будущем перевоплощении. Но мне не хотелось скрывать своей новой личины, и я во всеуслышание объявил, что отныне меня зовут Шелкакангри, что означает «Хрустальная гора». Согласитесь, звучит куда поэтичнее, нежели клички Длинноносый и Желтоглазый, которыми изводили меня озорные мустангские мальчишки.

Шелкакангри… Сколько мне надо было увидеть, почувствовать и понять, прежде чем заслужить это имя! Мое прежнее «я» уходило от меня все дальше и дальше по мере того, как я вживался в облик лоба.

Но близился момент, когда мне надо было покидать доброго царангского ламу, оставив его выполнять отшельнический обет. Как и с Пембой, прощание вышло грустным, на сердце у меня скребли кошки. Подаренный мне чудесный щенок куда-то запропастился. Быть может, он почувствовал, что мы навсегда покидаем его родину. Обыскали весь монастырь, заглянули за все статуи, подняли все занавески. Безуспешно!

Я непременно хотел найти его и все бродил по лестницам и коридорам. Неожиданно я оказался перед массивной деревянной дверью. Она вела в темное помещение, где я еще ни разу не был. Прямо против входа угадывалась морда снежного барса — обтянутое шкурой чучело с оскаленной страшной пастью. Я двинулся дальше и разглядел в полутьме алтарь, покрытый густой пылью. На нем стояли дивные статуэтки святых. Из любопытства я взял с заброшенного алтаря одну фигурку и начал разглядывать надпись на цоколе.

Не знаю, то ли оскаленная пасть барса, то ли какое-то чувство вины рождали во мне подспудную тревогу. И вдруг рядом с ухом раздался громовой удар гонга! Кровь застыла в жилах; я обернулся — и чуть не умер от ужаса: всего в нескольких шагах в глубине заброшенной часовни сидел живой призрак с лицом Мефистофеля — длинные, давно нечесанные волосы рассыпались по плечам, на бледном, без кровинки лице огнем горели глаза. Никогда в жизни я не испытывал такого страха. Властным жестом он указал мне на дверь, и я пулей вылетел в коридор.

Оказалось, я нарушил уединение «живого мертвеца», «святого» отшельника. Уже 12 лет он ни с кем не разговаривал и не видел человеческого лица. Семь лет он просидел в темноте… И вправду, в Царанге есть призраки. Этот монах без имени, без возраста стал для меня символом заброшенного монастыря.

А во дворе меня ждала радость — отыскался щенок! Тюки, палатку, записные книжки, фотоаппараты, одежду погрузили на двух лошадей, и мы вновь — в который раз уже! — выступили в путь.

Страна Ло на карте занимает крохотное пятнышко, но если вы окажетесь внутри его, то поймете, что расстояния измеряются не, по прямой. Подъемы и спуски, одышка и боль в ногах, жгучее солнце и мучительные переправы через гималайские потоки множат здешние километры до бесконечности. Особенно сейчас, когда исхожено столько троп.

Прошлый опыт оборачивался теперь добром и удобствами. Почти в каждой деревне встречались люди, которым я давал лекарства, и они останавливали наш караван, чтобы поблагодарить меня. Некоторые добирались до Ло-Мантанга, чтобы взять у меня чудодейственные таблетки. Нам дарили чанг — великолепное пиво, сильно скрашивавшее скромные ужины, нас усаживали у огня на почетном месте. Особенно хорошо принимали в деревне Маранг, недалеко от Царанга, — там жил человек, которому я «оперировал» ноги.

К сожалению, запас лекарств кончился, а они были бы сейчас весьма кстати. Все члены группы, включая меня самого, чувствовали себя плохо. Калай температурил, Канса едва таскал ноги, Таши стих, умолкли его шуточки. Что до меня, то я превратился в подлинную «Хрустальную гору» — исхудал настолько, что чуть не просвечивал насквозь. Два месяца, прожитые на высоте 4 тысяч метров, 600 километров пути по горам изнурили организм. А до Покхары было еще добрых 10 дней.

Кроме того, сказывалось постоянное напряжение. Это ведь был не туристский поход. Я почти круглосуточно выискивал, выспрашивал, высматривал, записывал, разговаривал на чужом мне языке. Четыре толстенных блокнота были заполнены убористым почерком. Конечно, я лишь слегка смог коснуться сокровищ культуры лоба, лишь прочертил контуры многих важных событий. Но я мог честно сказать, что сделал все, что было в моих силах.