Марек Малятынский - В тени Канченджанги Страница 40

— Можно, Петр, утрясти все и по радиотелефону. Ведь я уже говорил тебе на базе, что, возможно, вернусь раньше, и Анджей Гардас тоже. Анджей болен, и для него необходимость спуститься — вопрос не дискуссионный. А я… 20 июня заканчиваются наши отпуска. Уже в Польше можно было предвидеть, что экспедиция затянется, и позаботиться о том, чтобы продлить отпуска. Но раз этот вопрос не улажен, я, увы, уже сейчас возвращаюсь, чтобы вовремя поспеть на работу. Это мое окончательное решение, и я вовсе не собираюсь с тобой дискутировать.

— Я вынужден принять все это к сведению, но факт остается фактом: я не могу одобрить твоего решения. Поэтому не надейся, что я четко скажу «да»! Ты взял на себя определенные обязанности и обещал их выполнить.

— Описи снаряжения, Петр, составлены. Я сейчас их еще дополню, закончу и передам Сташишину. А спуститься я вынужден: я не хочу потерять работу!

И в таком духе они говорили еще с минуту, оба взвинченные, накаленные, полные взаимных претензий. Я прислушивался к их разговору как безмолвный свидетель, несколько смущенный, испытывая неловкость, что узнаю все это без их ведома. Но любопытство пересилило.

Хотя Петр прямо и не сказал этого Соболю, его решение спуститься он считал своеволием, неблагородным поступком. Соболь же полагал, что уже неделю назад, после спуска из лагеря у перевала, все обговорил с Петром, который оставил ему письмо и деньги на дорожные расходы, и поэтому надеялся на его согласие. Каждый из них так и остался при своем мнении.

Потом говорил Мацек Пентковский. Он тоже собирался покинуть экспедицию, спуститься в Гхунзу.

— Петр, я с самого начала не скрывал, что собираюсь присоединиться к экспедиции на Хиспар.

В июне начиналась совместная польско-западногерманская вылазка в Каракорум, одним из организаторов которой был Мацек.

— Ты знал об этом плане и не ставил его под сомнение. Мы намеревались расстаться в конце мая. Теперь же, когда я неважно себя чувствую и… не буду скрывать, мало гожусь для экспедиции, но представляется случай спуститься вместе с двумя Анджеями, прошу разрешить покинуть вас раньше.

— Но, дружище, ты и Соболь отвечаете за снаряжение, — Петр повторял то же самое, что и раньше. — Именно вы обязаны проконтролировать его отправку домой, и вот теперь сначала он, потом и ты заявляете мне о своем желании вернуться. Коллега, мы накануне штурма вершины. Не позже чем через две недели все мы спустимся вниз. И я хотел бы, чтобы эти полмесяца ты оставался здесь… Могу обещать, что, как только спустимся с гор и ликвидируем базу, ты с первой же группой сможешь отправиться в Дхаранбазар. Двух-трех человек я намерен отправить раньше.

Петр, видимо, был порядком взвинчен. Говорил он внешне спокойно, но твердо, хорошо понимая, что приказаниями не сможет изменить решений Соболя и Мацека.

Анджей Гардас — совсем другое дело. В последнее время он болел, у него появились некоторые аномалии физиологического порядка, и сам Доктор рекомендовал ему спуститься ниже. Но чтобы оба материально-ответственных лица?..

Вероятно, поэтому Петр и пошел на то, чтобы просить Мацека остаться, и тот согласился.

Я выключил радиотелефон и попытался осмыслить это неожиданное изменение событий. Через полчаса в лагерь вернулась наша тройка. Весек, просунув голову в рукав, сделал краткий отчет о восхождении.

— Мы пробили дорогу на отрезке в несколько сот метров в глубоком и рыхлом снегу, потом вскарабкались еще на несколько десятков метров. Дул такой страшный ветер, что взбираться дальше было немыслимо. Войтек выгреб из-под снега конец японских верёвочных перил… и мы вернулись…Обстановка там настолько непривлекательная, что и говорить нечего. И ходить незачем было.

Я рассказал им об услышанном разговоре.

— Значит, Соболь уже 18-го решил спуститься?

Это и для них явилось полнейшей неожиданностью. Положение изменилось. Потеря двух человек, когда все должно было определиться, значительно ослабила наши позиции. Речь шла в первую очередь о Соболе, он был одним из лучших, в нём еще в Варшаве видели надежного покорителя вершины. Это правда: о необходимости своего более раннего возвращения он говорил уже недели две назад, но его слова не приняли всерьез! Его решение вернуться подтверждало, что он не верит… не верит, что мы достигнем вершины до наступления муссонов. Если бы верил, наверняка поставил бы на карту всё, а отпуск и работа в расчет не принимались бы.

Известие, что они возвращаются в Польшу, имело для нас и еще одно чисто практическое значение. Эта оказия позволит отправить с ними весточки домой, семьям.

— Жаль, что мы не спускаемся на базу, можно было бы послать письма и корреспонденции в газеты, — сокрушался Войтек.

Стало темнеть. Мы забились в палатки. Ветер свирепство вал, ни на секунду не сбавляя силы. Оттяжки «турни» гудели, в стенки палатки ударял взметаемый ветром снег. И кто это утверждает, будто после захода солнца ветер стихает?! Мы приготовили много еды, а потом чай и еще еду — на сей раз на завтра. Ведь мы собрались отправиться вверх ранним утром. А снаружи дуло не переставая. Стены палатки, казалось, готовы были лопнуть под ударами ветра, свеча непрерывно гасла, а уши наполнялись глухим ревом вьюги. Мы испытывали беспокойство и неуверенность, пребывая в нескольких кубических метрах пространства, подвешенных высоко над ледником, и, стремясь заглушить тревогу, стали громко говорить с Весеком о доме, о Варшаве, о жизненных планах. Все обрело соответствующие масштабы: тьма, ветер, лагерь III и сами грозные Гималаи — все превратилось только в эпизод, колоритный, насыщенный и прекрасный, но все-таки эпизод нашей жизни.

Проснулись мы рано. Внутренние стенки «турни» покрывал толстый слой инея. Одеваясь, мы засыпали наши спальные мешки белой, ледяной крупой. Невероятно трудно заставить себя выбраться ранним утром из такого теплого мешка в холодное, отвратительное пространство палатки. Я зажег бутановую плитку.

— Марек, поворачивайся осторожнее. Ты сыплешь на меня иней, — нервничал Весек.

Через четверть часа молочный суп разогрелся. Я поставил чай, и, содрогаясь от стужи, мы принялись есть из котелка белую, источающую пар массу. Мы вышли из палатки. Дул ветер, страшный мороз пронизывал до костей. Задубевшими, неловкими руками я пытался зашнуровать ботинки. Через минуту руки окоченели, побелели, и мне пришлось отогревать их, сунув между ногами. При каждом выдохе изо рта взметалась белая струйка пара. Мороз сегодня должен быть изрядный. Из соседней «турни» выкарабкался Войтек, за ним Рубинек.

— Скоро семь. Выходим.