Алексей Вышеславцев - Очерки пером и карандашом из кругосветного плавания в 1857, 1858, 1859, 1860 годах. Страница 40

Мы нашли небольшую пристань, так искусно скрытую деревьями и кустами, что только случайно можно было отыскать ее. Две длинные лодки лежали на песке; на одной из них приделан был шест, с дощечкой наверху, a на дощечке висело несколько раковин. Малейшее движение лодки производило стук и гром раковин, ударявшихся о дощечку: «затея сельской остроты!» Тут же, на возвышении, скрытые ветвями дерев, стояли две хижины, построенные, как все малайские хижины, из бамбуковых стволов, на сваях, и прикрытые с боков и сверху циновками из тростника и пальмовыми листьями. Далее, на возвышающейся местности, была плантация ананасов и бананов, яркая зелень которых давала изумрудный блеск острову. Место для плантации очищено было огнем; черные обгорелые пни свидетельствовали об исполинах, павших здесь, среди огня и пламени. Кое где громадный ствол протягивался во всю длину, и лист банана, при всей величине своей, не мог прикрыть наготы его. Два-три высокие, развесистые дерева, уцелевшие случаем, грустно стояли на самой вершине холма, не прикрытые тенью соседей; от них открывался превосходный вид на лежавший у ног архипелаг. За плантацией во все стороны начинался лес, в который мы напрасно старались проникнуть; мы должны были вернуться, едва пройдя несколько шагов: обнаженные корни тысячи растущих между стволов кустарников, плетилианов, — все это делало лес совершенно непроходимым. He называю леса первоначальным, помня строгость Гумбольдта к настоящему значению эпитета «первоначальный», но девственным и непроходимым назвать его можно. Полнота жизненности проявилась здесь как в сочности, цвете и разнообразии листвы, так и в мириадах шумящих и звенящих насекомых, голоса которых мешались с звоном в ушах от раскаленного воздуха. Бабочки самых разнообразных цветов перелетали с куста на куст; какая-то стрекоза пурпурового цвета быстро мелькала и исчезала, сверкнув в тени ветвей своими паутинными крыльями.

В хижине было одно живое существо, какая-то сморщенная старуха, худая, темно-коричневого цвета, в лохмотьях. Я вспомнил далекое детство, долгие зимние вечера; узоры двадцати пяти градусов мороза на окнах и огонь, потрескивающий в печке. Сгорбившись над бесконечным чулком, с щупальцами на носу, сидит старушка няня, и, полный фантастическими образами, долгий рассказ её монотонно льется и журчит, как тихий ручей. Жадно слушая повествование, я верю каждому его слову, и долго преследуют меня чудные похождения Ивана-царевича, или Иванушки-дурачка; я сержусь на злую колдунью и чуть не плачу от злости, когда она торжествует….

Теперь, казалось, рассказ няни «воочию совершался»; я попал да неведомый остров, избушка на курьих ножках стояла передо мною, и страшная, беззубая баба-яга хлопотала около кадушек и разного хлама, может быть, искала ножа, чтобы зарезать меня…. Скоро явились и братья-богатыри: вместе с приливом, на остроконечных проа, пристали трое малайцев, вооруженных своими отравленными кинжалами; и очень удивились присутствию незваных гостей.

Эта хижина и эта таинственная пристань могли быть приютом пиратов, в чем мы и были уверены; приплывшие малайцы, с своими кинжалами за поясом, казались очень подозрительными. Знаками спросил я их: зачем они вооружены? На это они отвечали, что этими кинжалами они рубят дрова, a я сам видел около их хижины отличные топоры.

Между тем, на берегу, наши матросы разложили огонь, заварили кашу, стали мыть белье и развешивать его на деревьях. Романтический разбойничий притон стал принимать характер более прозаический. Вспомнили и мы о чае, о вине; в это время матросы, отлучившиеся на фуражировку, таскали к нам спелые ананасы целыми десятками. Успели мы и выкупаться; вода так прибыла, что выпущенные на берег лодки, поднявшись, покачивались прибивающею волной; ветви дерев легли на воду, баркас подтянули, и, поставив паруса, мы отправились на другой остров; хотели пристать к песчаному берегу, чтобы набрать раковин, но другой остров, с пальмами, соблазнил нас. Ветер был крутой бейвинд и мы должны были лавировать. Матросы, не запуганные командными голосами, маневрировали легко и без шуму; некоторые затянули песню, другие покуривали самодовольно трубочки, лежа под банками. Берег, соблазнявший нас, был так хорош, что мы никак не могли противиться влечению побывать на нем. На краю его, под тенью нависших кокосовых листьев, виднелись хижины; у прибрежья заметно было движение; несколько пестрых фигур хлопотало около лодок. Мы пристали хорошо; деревенька казалась зажиточною; в одной хижине малайка, в очках, сидела перед ткацким станком и ловко перебрасывала легкий челнок между оснащенными нитками. Все домики стояли в непроницаемой тени пальмовой рощи. Выйдя из рощи, мы поднялись едва протоптанною тропинкой в гору; пространство на несколько десятин покрыто было, как сплошное болото, ананасовою травою; золотистый плод мелькал да каждом шагу из-за своей колючей зелени. Наконец и тропинка исчезла, и мы пошли шагать по целику, проклиная колючки, затруднявшие ходьбу. Местами росли арековые пальмы, отличаясь резко от кокосов стройностью ствола и легкостью грациозной короны. Может быть; этот остров оттого поразил нас своею красотою, что зелень на нем была не сплошная, a счастливо расположена живописными группами. Однако, время уходило, надобно было думать о возвращении, a ветер был не попутный, a из проливов тянуло сильное, противное течение. Часа три плыли мы и уже к ночи насилу отыскали свой клипер между сотней судов, блиставших бесчисленными огнями с их отражением. При нашем приближении к рейду садилось солнце…. но как садилось! подобных картин, кроме как под экватором, нигде не увидишь. Пламенное, ярко-пунцовое зарево переливалось в оранжево-золотистое: огонь ли это, золото ли?… Природа употребила всю яркость, блеск и роскошь своих цветов, всю силу света, чтоб украсить здешнее небо., покрывающее такую растительность, такую землю; другое небо было бы здесь бедно. Освещенный подобным заревом небосклон видела прощенная Пери, когда летела с своим последним даром, — с предчувствием полного примирения в просветлевшей душе….

Мы пробыли в Сингапуре дней восемь и не обходилось ни одного вечера без грозы, молнии или зарницы. Большую часть времени я проводил, конечно, на берегу, посещая те места, которые еще не успел видеть. Так одно утро я посвятил на осмотр буддийского китайского храма, построенного по плану храма в Амое. Близ него возвышаются две восьмиугольные башни, со вздернутыми по углам крышами и с пестрыми украшениями; около храма несколько кумирен, и в каждой был свой святой. Главный придел пестр до невероятности; но я не скажу, чтобы не было вкуса в этом множестве арабесок, кукол, украшений и китайских надписей, очень похожих на те же арабески. Деревянные колонны, поддерживающие красиво изукрашенные балки сквозного, легкого потолку, были покрыты таким густым лаком, что можно было принят их за отнолированный порфир. С одной стороны придела висел огромный гонг (барабан), в который бьют во время молитвы, чтобы привлечь внимание Будды; я ударил в гонг зонтиком, и гармоническая октава загудела в воздухе. С другой стороны висел надтреснутый колокол без языка. Святые сидели глубоко в темных нишах; несколько рядов занавесок отделяли их от простых смертных. Около алтаря стояли четыре уродливые воина. четыре стража мира (мир, по буддийскому воззрению, четырехугольный); каждый угол стережет особый воин; восточная фантазия наделила этих воинов страшными, уродливыми лицами; в числе их атрибутов находится непременно какое-нибудь животное, змея, черепаха и проч. На главном алтаре много свеч; в простенках висит несколько исполинских фонарей, пестрых и живописных своею причудливою формой. Наружные ворота украшены фресками, надписями и двумя каменными львами, которые держат в пасти выточенные из камня же шары (tour de force китайских точильщиков); ворота соединяются с главным храмом боковыми крытыми переходами, образуя таким образом внутренний двор, откуда вид на алтарь очень Эффектен; вес храм можно перенести целиком на сцену самого блестящего балета. Китайцы без всякого благоговения водили нас по святилищу, нисколько не удивляясь, когда мы подходили к самому носу божества, щелкали его пальцем, трогали руками и не снимали шляп. Ничто не напоминало, что мы в храме; китайское равнодушие к религии так и бросается в глаза.