Алексей Вышеславцев - Очерки пером и карандашом из кругосветного плавания в 1857, 1858, 1859, 1860 годах. Страница 41

Мы пробыли в Сингапуре дней восемь и не обходилось ни одного вечера без грозы, молнии или зарницы. Большую часть времени я проводил, конечно, на берегу, посещая те места, которые еще не успел видеть. Так одно утро я посвятил на осмотр буддийского китайского храма, построенного по плану храма в Амое. Близ него возвышаются две восьмиугольные башни, со вздернутыми по углам крышами и с пестрыми украшениями; около храма несколько кумирен, и в каждой был свой святой. Главный придел пестр до невероятности; но я не скажу, чтобы не было вкуса в этом множестве арабесок, кукол, украшений и китайских надписей, очень похожих на те же арабески. Деревянные колонны, поддерживающие красиво изукрашенные балки сквозного, легкого потолку, были покрыты таким густым лаком, что можно было принят их за отнолированный порфир. С одной стороны придела висел огромный гонг (барабан), в который бьют во время молитвы, чтобы привлечь внимание Будды; я ударил в гонг зонтиком, и гармоническая октава загудела в воздухе. С другой стороны висел надтреснутый колокол без языка. Святые сидели глубоко в темных нишах; несколько рядов занавесок отделяли их от простых смертных. Около алтаря стояли четыре уродливые воина. четыре стража мира (мир, по буддийскому воззрению, четырехугольный); каждый угол стережет особый воин; восточная фантазия наделила этих воинов страшными, уродливыми лицами; в числе их атрибутов находится непременно какое-нибудь животное, змея, черепаха и проч. На главном алтаре много свеч; в простенках висит несколько исполинских фонарей, пестрых и живописных своею причудливою формой. Наружные ворота украшены фресками, надписями и двумя каменными львами, которые держат в пасти выточенные из камня же шары (tour de force китайских точильщиков); ворота соединяются с главным храмом боковыми крытыми переходами, образуя таким образом внутренний двор, откуда вид на алтарь очень Эффектен; вес храм можно перенести целиком на сцену самого блестящего балета. Китайцы без всякого благоговения водили нас по святилищу, нисколько не удивляясь, когда мы подходили к самому носу божества, щелкали его пальцем, трогали руками и не снимали шляп. Ничто не напоминало, что мы в храме; китайское равнодушие к религии так и бросается в глаза.

«А ведь мы еще не были в малайском квартале», сказал один из наших товарищей. — «Не был», отвечал я: «отправимся сегодня же вечером.» Много толковали мы потом о своих экскурсиях, сидя дома на клипере, после вкусного обеда. Часов в пять мы съехали, предварительно выкупавшись, и пошли все направо, сначала по эспланаде, потом мимо индийской смоковницы, через красиво-перекинувшийся мост, по набережной. Европейские дома скоро остались за нами, и потянулся бесконечный ряд, род Зарядья, с лавками, разным сором, лужами, торговцами, китайцами, китайцами, индусами, курами, огромными и хохлатыми (Кохинхина здесь под рукой с своими знаменитыми курами, которых я видел даже в Москве), с фарфоровыми чашками и китайскими вывесками, с физиономиями, жующими жвачку или курящими флегматически кальян и наслаждающимися кейфом, наконец со всевозможными запахами, с криком и беспрерывным движением. У берега притон рыбачьих лодок, — здесь их верфь; огромные бревна наготовленного леса лежат половиной в воде, половиной на берегу, покрытом всяким сором; между бревен прилепился тростниковый шалаш, и несколько фигур под сенью циновок уселось есть свой рис и вареные шримсы. На улице попадались и кареты и сидевшие в них индусские и малайские барыни, с украшениями в носу и ушах. Здесь было и несколько лавок, в которых курят опиум. На конце улицы стояло довольно большое здание с каменными аркадами со всех сторон; это был род народного рынка. Чего там не продавали, чего там не делали, и какой запах несся оттуда!.. Возле рынка находится склад рыбы, которую подвозили сотни лодок, толпившихся у берега. Далее тянулся квартал деревянных домиков, выстроенных на высоких сваях, над водою; a еще дальше — декорация из пальмовых верхушек, задумчиво перешептывавшихся между собою… о чем? Вероятно о том, что, как ни будь прекрасен уголок земли, люди ухитрятся превратить его в резервуар нечистоты и гадости, столпятся в грязные кучи, заразят воздух своими тяжелыми испарениями, от которых вянет девственный лист пальмы, и аромат цветка заглушается запахом загноившейся рыбы.

Впрочем, здесь был, кажется, самый нечистый сингапурский угол, но за то здесь много зелени: банановый лист, хлебное дерево и пальмы украшали собранные на живую нитку лачужки, из маленьких окон которых выглядывали смешные рожицы малайских и индусских детей.

В последний день я опять случайно попал сюда. Саис, возивший нас загород, без нашей просьбы подкатил к самому берегу, остановился близ какого-то шалаша, показывая знаками, чтобы мы вошли в него. He зная чего он хочет, мы вошли: в шалаше, в огромной клетке, сидел тигр в сообществе собаки, — настоящий житель сингапурского острова, в клетке! Как же не вянуть пальмам и не идти им на постройку грязных хижин, когда ты, могучий царь лесов, сидишь здесь и потешаешь публику?

Все тигры, виденные мною в Европе, были не больше как кошки, в сравнении с этим. Хотя он был и в неволе, однако, дышал родным своим воздухом, a потому был свеж, сыт, со всеми зубами в своей страшной пасти, со всеми костями своей страшной лапы. Несчастная собака, довольно большая, приучена бросаться на тигра, класть ему в пасть ногу и проч.; она повинуется, но очень неохотно. Страшный вид зверя каждую минуту заставляет ее изменять себе. Смотря на эту сцену, я думал о Сингапуре. Десятки тысяч китайцев, день и ночь, как пчелы в улье, работают, строят, копают землю; другие тысячи индусов выбиваются из сил, бегая как лошадь, едва уступая ей в быстроте и силе, глотают камни и ножи, жарят свое голое тело под вертикальными лучами солнца, работая на дорогах; и все это делается по мановению нескольких людей, завоевавших народы не силой и не войском, a умом и уменьем. Бедная собака визжит, a кладет свою лапу тигру в пасть и бросается на него; тигр уничтожил бы ее одним движением лапы, да палка хозяина следит за ним, и тигр, и собака, хоть и скрепя сердце, покорно слушаются.

— Что, кантонские дела не имели влияния на здешних китайцев? — спросил я вечером у хромоногого немца. К нему я обращался постоянно за разрешением моих сомнений и вопросов, и он никогда не задумывался.

— Никакого, — отвечал он: — да здесь и не может быть ничего. Китайцы и индусы ненавидят друг друга; стоит взбунтоваться китайцам, индусов выпустят на лих, и обратно.

— Ho ведь здесь индусов гораздо меньше?

— Да вы не знаете разве, что за трусы китайцы?… Недавно тридцать человек английских матросов, напившись допьяна, разорили чуть не весь их квартал. Китайцам позволено было даже стрелять по ним, a все-таки они ничего не сделали.