СЕРГЕЙ ОБРУЧЕВ - НА САМОЛЕТЕ В ВОСТОЧНОЙ АРКТИКЕ Страница 43

Странный вид имеет с большой высоты долина Пенжиной—обширная равнина, а по ней узкая полоса почти черного леса, и желтые галечники реки, дробящейся без конца. А по равнине—большие озера прямоугольной формы, старые знакомые—их мы видели в прошлом году в Ямской губе вблизи моря. Значит и здесь море проникало до гор, вверх по долине, за сотни километров.

Сопоставление этих озере озерами равнины Анадыря позволило мне расшифровать и историю последней—более сложную.

От селения Пенжино путь наш проложен вверх по р. Пенжиной—на 150–200 километров. Но коварная река, лишь только мы входим над ней в горы, делает ловкий поворот к западу, — и верховья ее оказываются вне пределов досягаемости для нашего самолета, совсем не там, где они показаны на карте.

И мы должны снова лететь над горами к главной цепи хребта Гыдан (Колымского). Как быть с обусловленным по договору удалением на 80 км от посадочной площадки? Была избрана самая крупная река западной части района—и ее нет на месте. И снова причина для волнений! Горы идут без перерыва, без озер, без рек. 'Только подходя к главной цепи, мы видим у ее подножия озера, ледниковые озера, в долинах больших ледников, когда-то спускавшихся с Гыдана на юго-восток.

Здесь снова неожиданность — вдоль главной цепи идет какая-то большая река к северо-востоку. Но не трудно рассчитать, что это должен быть Еропол, хотя по карте он находится совсем в другом месте, за полтораста километров к востоку. Мы почти и дома, ведь Еропол—приток Анадыря, и следуя вдоль него мы попадем обратно. Но, чтобы съэко-номить время, снова перерезаем горы, обойдя острые, неприятные вершины черно-серой мрачной группы, выходим к Анадырю, и возвращаемся к Крепости через озерную равнину, но совсем с другой стороны.

Следующий полет был направлен на запад для изучения верховьев Анадыря и стыка двух хребтов — Гыдана (прежде, до наших работ 1929–1930 гг., называвшегося Становым], и Анадырского.

 Этот полет был тесно связан со следующим, который мы расположили к северо-западу. Но этот следующий полет нам не давался — 10 августа снова начался дождь, снова полезли низкие рваные серые тучи, и нам пришлось засесть в палатке. На этот раз наше одиночество скрашивалось присутствием ламутов, которые вернулись из Маркова, получили из склада продукты, но не торопились уезжать домой, вверх по Майну — они хотели полностью насладиться видом самолета, посмотреть, как он садится и взлетает. Подумайте, какая богатая пища для рассказов долгой зимой! Они будут желанными гостями в каждой урасе, в каждой избе, — их усадят на лучшее место, угостят отборными кусками, и будут слушать, затаив дыхание, рассказ о том, как русская железная птица, взрывая горы воды, взлетала с ревом на воздух, захватив на себе пять человек.

Наш разговор с ламутами ограничивался пятью, шестью русскими словами, которые знает старший из них, и жестами, но борт-механик Шадрин скоро нашел общий язык. Ламуты называли себя "ламутка". И Шадрин по десять раз в день кричит "ламутка, ламутка" — и обе стороны смеются.

С ламутами пришли пять собак—они будут тянуть лодку вверх по Майну. Большая мохнатая собака с толстой серьезной мордой—это. Начальник", как сказал ламут, а худенькая белая—"Помощник". Они целый день сидят на приколе и только вечером их отпускаю г погулять и поесть жидкую уху, налитую в челнок вместо корыта.

Досуги разнообразятся еще водным спортом: здесь лежат на берегу два легких челнока—"ветка", сбитая из трех дощечек, и долбленая лодочка, "стружок" или, по местному "каюк". Плавать на них не так то просто, надо очень чутко соблюдать равновесие и река несколько раз оглашается радостными криками зрителей, когда кто нибудь из спортсменов вылезает из воды с мокрым задом.

Только 12-го на севере открывается чистое небо — над нами висят еще тучи. Но ждать очень трудно—может быть ненастье продлится здесь долго. А район, который нужно изучить—чист. И мы вылетаем.

Но этот полет едва не был нашим последним. Все шло хорошо — нормально и скучно. Курс 342, набор высоты до 1 100, определение ветра—все производится быстро, чисто, аккуратно. Выше 1 200 метров мы итти не можем—на этой высоте кучевые облака, под которыми всегда сильнее завихрения, и будет болтать. Надо пересечь Чуванскую цепь - это большая цепь, идущая параллельно хребту Гыдан, которая до сих пор не наносилась на карты: название дано нами в память почти исчезнувшего народа, чуванцев, живущих здесь, в пределах этой цепи.

Ее главные высоты невелики—всего 1100–1300 м, узкая и крутая гряда. Мы идем к перевалу, метров 1000 над уровнем моря, метров на 200 ниже нас. Выше нельзя подняться из-за облаков, да и не стоит—достаточно высоко над перевалом, и ветер дует вдоль цепи, значит не могут создаться опасные завихрения. Обычно, когда ветер переваливает через хребет, он сначала поднимает самолет кверху, а потом, после перевала бросает его вниз, и при невнимании это может кончиться плохо.

Самолет приближается к цепи, начинает болтать. Страубе, ведущий самолет (наши пилоты чередуются по часу), уже не может один удержать штурвал, и Куканов также берется за свой. Пока все как обычно у подхода к крутым горам. Мы направляемся через узкий и крутой ложок к перевалу — и вдруг поток воздуха, переваливающий через боковой отрог, бросает самолет вниз, сразу на 250 м, и вдавливает его в ложок. Мы летим, не забудьте, со скоростью два — два с половиной километра в минуту, 40 м в секунду — и перед носом у нас уже не перевал, а крутая осыпь. Огромным размахом наших крыльев мы занимаем почти весь ложок.

 Еще секунда — мы упремся носом в осыпь, но в этот момент усилиями обоих пилотов машина круто положена на левое крыло, и начинается жуткий вираж. Вот правое крыло прошло в одном-двух метрах от осыпи перевала, мы скользим к правому склону ложка. Это — самое опасное мгновенье: поток низвергающегося с гребня воздуха придавливает нас к этой поверхности. Поплавки проходят почти вплотную к камням — и самолет вырывается из теснины вниз, вон из цепи. Мы круто летим вниз, теряем еще 250 м высоты — и через 3 минуты в долине, в стороне от неприятных осыпей.

Говорят, что опасные моменты длятся долго — не знаю: этот прошел чрезвычайно быстро, и ни о прошлом, ни о будущем помечтать не удалось. Была только ясная и холодная оценка опасности, как-то чуть холодно стало внутри, но из-за этого не были забыты обязанности: и у меня и у Салищева одинаково точно записана минута рокового виража.

По выходе в долину я даю новый курс — пройти несколько километров вдоль цепи, и затем уже пересечь ее по старому курсу там, где она ниже и не так остра.