Григорий Ревзин - Очень важный маршрут. «Коммерсантъ» Страница 5

В эту тюрьму бросили Осипа Мандельштама. Лидию Гинзбург, Варлама Шаламова. Вот сюда, в эти камеры. В сталинское время в Бутырке было до 20 тысяч человек, а Казаков строил из расчета на три тысячи. В камеру на 27 мест запихивали 170 человек. По одному квадратному метру на заключенного у них получалось. Не то что круче кандалов, но тоже не разгуляешься. И несколько тысяч человек тут расстреляли – вот тут, в цоколе. На Архиерейском соборе Русской православной церкви были причислены к лику святых и прославлены как новомученики и исповедники российские XX века 136 узников Бутырской тюрьмы. Но про все это в экспозиции совсем нет материала. Советское время там иллюстрируется только идеей улучшения характера заключенного под влиянием пребывания в тюрьме. «Инженер Н. И. Хрусталев, бывший вредитель, стал главным инженером Беломорстроя. В 1933 году награжден орденом Трудового Красного Знамени». «Инженер К. М. Зубрик, бывший вредитель, стал талантливым инженером». Вот ведь «стал талантливым», а был простым вредителем. Полезное очень место.

И это ведь потрясающий памятник архитектуры. Матвей Казаков, 1784 год, ранняя неоготика.

И сохранность удивительная. Вот второй памятник казаковской неоготики – Петровский путевой дворец – совсем перестроили, а тут ничего не перестроили. Специалисты по охране памятников единодушно заявляют, что лучше всего для памятника – когда сохраняется функция. И здесь она как раз и осталась та же, была тюрьма и есть. И стандарт жизни практически не изменился, какие были у Казакова нормы, такие и остались. Ну, разве некоторое переуплотнение случается, но это уже не по нормам. То есть фактически вещь сделана в XVIII веке и с тех пор служит как новая. В знаменитом «Наказе депутатам, собираемым для установления законов Российской империи» Екатерина II среди прочего предлагала переменить правила тюремного содержания и, в частности – отменить тюремное заключение до суда по преступлениям, не связанным с прямым насилием над личностью (убийство и т.д.). Свое предложение она объясняла тем, что содержание в наших тюрьмах – это все равно что пытка, и, если на суде выяснится, что человек невиновен, получается, зря пытали. Предлагала, но не отменила, депутаты отсоветовали. И вот как выстроила тюрьму, так ее и используют, только парашу унитазом заменили, ввели центральное отопление и еще уплотнили количество заключенных в камере. И как раз это СИЗО, то есть изолятор досудебного содержания.

Тяжелая пассивность охватывает после посещения этого музея. Ну вот были цари, потом большевики, потом демократы, потом наоборот. При Николае сюда посадили Владимира Маяковского, а при Сталине – Осипа Мандельштама. Маяковского правда не расстреляли, он потом сам застрелился, а Мандельштама тоже если и расстреляли, то не здесь. «Из интересных постояльцев последнего времени упомяну Жанну Агузарову», – рассказывал подполковник Полькин. Вроде столько государств поменялось, а тюрьма что ж? Тюрьма всем нужна.

Так что очень важный музей. Буквально несколькими штрихами в ограниченном пространстве удается создать настроение тюремного смирения. Это очень важно для музея – передать самую суть демонстрируемого явления. А суть тюрьмы что же, в татуировках что ли или в ложках проглоченных? Она в тупом отчаянии перед неизбывностью зла.

Музей «Дом на набережной»

Где это: м. Кропоткинская, Октябрьская, Полянка, ул. Серафимовича д. 2, +7 (495) 959—49—36

Что это: дом, где жила советская элита

Что можно: увидеть документы, фотографии, личные вещи, книги предметы интерьера бывших обитателей дома

Дом на набережной – это вовсе не про то, какие в доме жили герои СССР, а про то, какие мученики его же.

Прощение элиты

Юрий Трифонов был одним из главных кандидатов на Нобелевскую премию по литературе 1981 года – в этот год он умер и премию не получил. Музей «Дома на набережной» – свидетельство силы его литературного таланта. Иногда так бывает. Не замечательный скульптор Растрелли, а Пушкин создал «Медного всадника». Не замечательный архитектор Борис Иофан, а Трифонов создал Дом на набережной. Он его назвал – до него это был Дом Правительства. И из него он создал символ человеческого измерения советской эпохи.

Музей – результат трансформации реальности литературой. Он сначала создавался совсем не для этого. Там была такая очаровательная, в 1930-х годах, дама – Тамара Тер-Егиазарян, сестра председателя Мособлисполкома, которая в 1980-х сделалась местной общественницей. Стены Дома на набережной сплошь покрыты мемориальными досками, и первоначально музей она задумала в том же ключе – как коллективный музей-квартиру видных деятелей советского государства. Ей под это дело выделили две комнаты уполномоченного НКВД при первом подъезде дома – мудрое решение, ведь иначе со временем музеев-квартир в этом доме было бы слишком много, а так есть одна небольшая коллективная.

А потом как-то так само стало получаться, что Дом на набережной – это вовсе не про то, какие в доме жили герои СССР, а про то, какие мученики его же. Музей сначала был при парткоме, потом народный, десять лет назад он стал муниципальным, а директором попросили стать Ольгу Романовну Трифонову, вдову писателя. То ли служение, то ли послушание.

На входе в этот музей теперь список репрессированных. Всего 800 человек. В доме 550 квартир, 2,5 тыс. жителей. Каждый третий репрессирован.

Дом сдали в 1931 году, и люди, встречаясь во дворах и на лестницах, на вечерах джаза в клубе имени Рыкова (нынешний Театр эстрады), в спецмагазине и спецпрачечной, – молодая элита нового государства – не очень понимали, что каждый третий из них погибнет в ближайшее время насильственной смертью, а половина выживших – это как раз палачи.

Страшная история. Но если бы не Трифонов, она была бы сравнительно отдельной. Это не про историю сталинских репрессий вообще, а про один специальный ее аспект, одно место. Это Дом Правительства. Тут жили старые большевики, партийные чиновники и верхушка силовых структур. Когда из элиты берут и расстреливают каждого третьего – это государственный переворот. Одни большевики отправили в лагеря других большевиков вместе с женами, иногда сестрами и братьями, родителями и детьми. Ну это их большевичья история. Пусть их, конечно, жалко, но тут не было случайных людей. Тут погибала элита, которая за десять лет до того уничтожала другую элиту и гуманизмом не отличалась. Пожали, что посеяли.

У Юрия Любимова в воспоминаниях есть рассказ о том, как печатали «Дом на набережной»: «По Москве пошел слух, что он (серый кардинал из Политбюро – Суслов) сказал: «Почему не печатают эту книгу? Эту книгу надо печатать. Мы все страдали. Мы все подвергались нападкам Сталина, мы все прожили этот страшный период. Печатайте эту книгу». Суслов подумал, что это про него, и исторически это действительно история про него, про его страхи. Но честно сказать, если бы рассказ про Дом на набережной был только про то, как некто Суслов боялся, что его сейчас возьмут и расстреляют, а рядом брали и расстреливали других Сусловых, а этот выжил, но всегда боялся, у меня бы она вызывала скорее какое-то удовлетворение. Проблема в том, что Трифонов добавил к этой истории совсем другое и от этого не отмахнешься.

Главный герой «Дома на набережной», подонок Глебов, он ведь ни на кого не доносит. Он просто не защищает своего профессора Ганчука. И он чужой в этом доме, и этот Ганчук в 1920-х годах тоже, чувствуется, тот еще был литературовед, он все вспоминает: «А знаете, в чем ошибка? В том, что в двадцать седьмом году мы Дороднова пожалели. Надо было добить». И казалось бы, в чем вообще коллизия – да душили бы в 1940-х тех, кто кого-то не додавил в 1920-х, сколько им угодно, ну мне-то что за дело? Но нет, не получается так. Приходит некто Трифонов и говорит: «Э, нет, парень, вот за то, что ты в стороне, что тебе нет дела до того, как кто-то кого-то душит, ты и будешь всю жизнь чувствовать себя подонком, это и есть твое главное деяние за всю жизнь». Трифонов простил этот дом, превратив из места государственного переворота в средоточие общенациональной трагедии, и сделал несочувствие тем, кого давят, отказ встать на их защиту смертным грехом. В смысле – от него нельзя очиститься, он всегда с тобой.

Музеи-квартиры всегда производят такое неприятное ощущение, что хозяин куда-то ушел, и ты тайно проник в его дом и рассматриваешь тут все без спроса.

Музей Дома на набережной производит такое впечатление, что хозяина забрали, а ты ходишь по дому репрессированного.

Там, конечно, интересно. Там потрясающая мебель ар-деко, которую Иофан спроектировал специально для дома и которой сначала были обставлены все квартиры (так что, когда семьи уничтоженных выселяли, им было нечего взять с собой, кроме одежды). Там замечательная американская радиола, пара к той, которую Рузвельт подарил Сталину. Там чудная фотография Сталина 1920-х годов, еще молодого, еще только замышляющего 1937-й, год палача. Там неумелый, наивный портрет Сталина, нарисованный Лепешинским. Но это такой случай, когда все это провоцирует не интерес к тому, как жили в Доме Правительства, а чувство вины за то, как они умирали. Как их выдирали из этих квартир с казенной мебелью и отправляли кого в лагеря, кого на расстрел, кого, как другого героя повести Трифонова, сторожем на кладбище.