Саид Абишев - Ничего здесь да! Сказка путешествий Страница 5

Однажды к нему пришли устроители – пригласить поучаствовать в выставке.

– Да вы возьмите вон ту раму, повесьте на стену, напишите – здесь должна быть картина Артура Муратова! – и эта рама займет первое место!

Если не знать Артура, не видеть его картин, если отделить его слова от него самого, от интонаций (в которых – ирония, самоирония и много-много всего) – я соглашусь с вами, дорогой читатель – бахвальство чистой воды, ноздревщина. Однако ж – нет, не бахвальство и не ноздревщина…

– Артур, вот конкретного же сходства нет?.. – стою я у картины.

– Зачем?

– …а люди себя узнаЮт! Я вот заехал – Чешков как живой!

Чешков – наш давний хороший друг, юрист. Артур подарил ему картину, три персонажа на картине: разъяренная жена (в бигудях и скалкой в руке, этакая фрекен Бок), сам лукаво улыбающийся Чешков – в дверях (точно угадывающийся на картине, хотя, повторюсь, портретного сходства никакого, но безупречно воспроизведен образ), заявившийся заполночь в обществе юной прелестницы. У прелестницы на глазах – повязка, в одной руке – меч, в другой – весы. Богиня, т.е., правосудия.

– Как живой, – соглашается Артур, – вот видишь, какой добрый Чешков получился – дорогая, у меня есть другая…

Подмалевываение, чай, опять подмалевывание.

– …Мне доброта нужна, бесконечная причем… Все творчество вокруг – продукт одиночества и молчания!

– Да?

– Меня можно во всем упрекать, только не в отсутствии работоспособности! А значит – надо работать. Причем – конца и края не вижу.

Артур действительно много работает – комната уставлена картинами. Каждая – разная. Со своей бездной эмоций. Букеты – яркие, широкие, щедрые (как, собственно, и он сам), моря – не айвазовские по точности, но в этих морях – и стихия, и ветер, и брызги. И Любовь, Любовь, Любовь…

Есть у него безумная (совершенно безумная!) картина – Голгофа. В багровых тонах изображен корабль, парусник на деревянных колесах; корабль тяжело толкают люди, в людях – обреченность и понимание, что кроме них – никто этот корабль не повезет на себе. И радость скорого избавления от этой доли. И важность, чтобы корабль оказался там, куда его, торопясь изо всех сил, толкают эти обреченные. И на марсе мачты – впередсмотрящий, который, похоже, уже различает конечную цель. А на корабле том, вместо мачт – три распятия…

Моя знакомая, купив у Артура картину (осень, желтые цвета, речка – она течет там, журчит, честное слово!), говорила мне при каждой встрече:

– Я сейчас с работы домой тороплюсь, быстрей-быстрей захожу – а там… – в блаженстве закатывает глаза и трепетно выдыхает – ПАХНЕТ КАРТИНОЙ!..

Я ее хорошо понимаю – у меня дома пять картин Артура, я себе не представляю дом без них. В каждой – настроение, история, безупречность…

– Артур, почему ты рисуешь пальцами?

– Если между мной и холстом окажется кисть, то это будет ложь…

Дамир

Дамир – младший брат Артура. Одномуратец.

Когда-то он купил небольшой домик в частном секторе и сделал из него собственную галерею «Кучум».

Оказавшись впервые в Кучуме, мне попался на глаза загадочный деревянный ящик-сундучок, из фанеры, полувоенный, явно из-под какого-то набора инструментов. Он самодовольно блистал мраком свежевычищенного кирзового сапога, сверху также самодовольно обозначаясь обычной железной дверной ручкой. И если сам по себе, являясь предметом достаточно необычным, он вероломно будил желание его открыть, но это желание было управляемым, то вот именно эта провокативно приглашающе изогнутая ручка подрывала все устои приличия и… Словом, тот, у кого хоть раз в присутственном месте зачесалась спина, меня поймет.

Ящичек я открыл. На дне лежали два пера, огарочек свечи и вырезанная из книги карта какого-то острова:

– Это черный ящик Икара, Саид, – по виду Дамира можно было понять, что он полностью удовлетворен моей неуклюжей прямолинейностью, с которой я попал в подготовленную им ловушку.

Стол-гороскоп, лопата с краником, прожектор в небо… Какие-то невероятные игры воображения автора с воображением зрителя – в которых стеб и сарказм крепко замешаны с мудростью и проницательностью, а откровенная «простоватость» прикрывает чисто восточную хитрость и одновременно – вызов. Эдакая смесь интеллектуальных шахмат с интеллектуальными же наперстками – дескать, вот же, все мои фигуры на виду, все прозрачно, выигрывай. Если сможешь.

Кручу-верчу, обмануть хочу. Опять иероглиф.

И – все-таки – картины, картины, картины…

– Почему вы с Дамиром такие разные? – спросили Артура в одном интервью.

– Понимаете, Дамир движется из Азии, а я – из Европы, из городу Парижу. Вот где-то посредине мы и встретимся.

Артур рисует пальцами, разлитыми красками, растворителем. Дамир в своих работах использует жесть, дерево, какие-то предметы – чайники, лопаты, игрушки.

Забор, превращенный в арт-объект «Стена Моррисона» – гурманское удовольствие для поклонников групы «Doors».

Стена Моррисона.

Работы Дамира – это переплетение смыслов и, как и полагается при такой камасутре, рождение смыслов новых. Такой сложный монтаж, прямо по Эйзенштейну. И без попытки понять этот монтаж, разглядывание картин Муратова-младшего лишит вас тонких удовольствий.

Приезжая в Омск, я жил в Кучуме.

Кучум.

На пластинках – серия картин с ангелами. Однокрылый ангел, Двухкрылый ангел и так далее – до Семикрылого.

Получается – спал я и просыпался в окружении ангелов.

– Как спалось? – спросил Дамир.

Вообще-то история с ангелами у меня давнишняя – в Москве я живу в обществе ангелов Артура (на трех картинах их целых пять), в Омске – в обществе ангелов Дамира.

Поэтому, увидев пластиночную инсталляцию, сказал:

– Известные татарские художники братья Артур и Дамир Муратовы между собой дружат демонами (тщеславием и страстями, т.е.), а через меня – ангелами.

– Выбирай любого, – одобрительно ответил Дамир.

Вспомнив свой гитарно-лохматый период, я выбрал Трехкрылого ангела:

Трехкрылый ангел.

В постгорбачевское лихолетье авторские права на Чебурашку были проданы японской студии, в те же времена активизировался вопрос о Курильских островах. Из вот этого почти одномоментно случившегося событийного диссонанса и возник ЧЕбур.

– В нашей ментальности образовалась дыра – ведь это уже не наш Чебурашка, это уже их Чебурашка. Он уже японский. А нам нельзя без Чебурашки – это уже часть нашего сознания. – говорил тогда Дамир, показывая свежий гофрокартон с ЧЕбурашкой.

Дамиров ЧЕбурашка – это соЧЕтание нескольких мифов, перекрестное оплодотворение прежних смыслов для порождения новых; очередной фирменный муратовский иронический иероглиф – на этот раз на тему патриотизма, лжепатриотизма и ура-патриотизма. И каких угодно прочих «измов».

ЧЕбурашка нового времени, возможно. Или новой эпохи. Или эпиграф новой эпохи.

За Чебурашкой было продолжение – Че-паев, СНег, ЧЕ Делать и другие.

Сергею Чешкову Дамир на день рождения подарил – ЧЕшкова:

Уже в Вильнюсе, сидя с Королевой в гостях у Расы, я попытался осознать – когда же я повстречался с Ужуписом?

Наверное, в «Поэме сердец» Артура уже билось невидимое сердце Ужуписа. А когда я открыл «Черный ящик Икара» – он выпрыгнул оттуда, как радостный чертик из табакерки.

Это был где-то 95—96 год.

Меня осенила догадка:

– Когда начался Ужупис? – вдруг – неожиданно для себя – спросил я Королеву.

– Где-то 95—96 год, – ответила она, – а что?

Я рассказал о том, как именно в эти годы познакомился с Артуром и Дамиром, а значит – с Ужуписом.

– Хороший знак! – сказала Королева.

Да, дорогой читатель, в моей книге вам предстоит познакомиться с Королевой и Расой – это будет одна из лучших встреч в вашей жизни.

Ханзл

Однажды в вечернем пражском трамвае я увидел импозантного… язык не поворачивается сказать – дедушку, хотя возраст человека был значительный, а борода добавляла солидности. Взгляд – живой, молодой, движения – подвижные, и, самое главное – очень стильно одет. Хотя, вроде бы и ничего особенного – плащ, шляпа. Все вместе выглядело бесподобно, я не удержался и спросил:

– Простите, можно я вас сфотографирую?

– Можно, но я сейчас уже выхожу, – ответил мне денди на неплохом, с заметным акцентом, русском.

– А я никуда не тороплюсь, могу с вами выйти, если не возражаете.

– Тогда пожалуйста.