Александр Елисеев - Мусульманские паломники Страница 5

Я слыхалъ уже давно объ этой ужасной эпидеміи, но никогда не чаялъ встрѣтить ее лицомъ къ лицу… И вотъ, она внезапно предстала передо мною во всемъ своемъ ужасающемъ величіи, окруженная жертвами своего смертоноснаго дыханія. Еще вскорѣ послѣ выѣзда изъ Суеца по караванной дорогѣ къ Синаю при встрѣчѣ съ бедуинами Каменистой Аравіи я началъ слышать, что на Востокѣ у «святыхъ городовъ», какъ называютъ арабы Мекку и Медину, появилось снова «джино-туси», дыханіе злого духа, о которомъ не слышно было уже нѣсколько лѣтъ. Я зналъ, что подъ этимъ именемъ бедуины разумѣютъ какую-то эпидемію въ родѣ чумы или холеры. Болѣзнью этою, по словамъ арабовъ пустыни, хвораютъ по преимуществу хаджи, идущіе отъ поклоненія священной Каабѣ. Бедуины, Феранской долины (недалеко отъ Синая), только что пріѣхавшіе изъ Акаби, города стоящаго на границѣ Собственной и Каменистой Аравіи, описывали болѣзнь, поражающую паломниковъ по гнѣву пророка, такъ ясно, что уже и тогда для насъ не оставалось никакого сомнѣнія, что дѣло идетъ о холерѣ, хотя въ Египтѣ о ней еще не говорили вовсе. Отдыхая въ синайскомъ монастырѣ, мы получили отъ одного путешественника такое обстоятельное описаніе болѣзни, встрѣченной имъ среди каравановъ паломниковъ у развалинъ Петри, что сомнѣваться было нельзя, что джино-туси арабовъ не что иное, какъ cholera asiatica. Теперь же, пройдя Акабу и столкнувшись на пути хаджей со страшною эпидеміею, я тотчасъ созналъ свое полное безсиліе въ борьбѣ съ такимъ ужаснымъ врагомъ, тѣмъ болѣе, что, вѣроятно, я первый изъ европейцевъ увидѣлъ воочію и окрестилъ ея собственнымъ именемъ ту эпидемію, которой въ 1881 году было суждено напугать всю Европу, всполошить весь образованный міръ… Страшный бичъ человѣчества почему-то остановился въ этомъ году; онъ не проникъ даже черезъ пустыни Каменистой Аравіи въ Египетъ, а остановился гдѣ-то, на границахъ ли пустыни съ Египтомъ, или въ самой дельтѣ благословеннаго Нила, чтобы черезъ два года выступить снова на борьбу съ человѣкомъ съ удесятерившеюся силою. Тысячи, а, можетъ быть, и десятки тысячъ жертвъ, нажатыхъ уже холерою въ Египтѣ въ послѣднее время, служатъ ужаснымъ memento more человѣчеству, за ту неряшливость и пренебреженіе къ гигіеническимъ мѣропріятіямъ, которыхъ оно не хочетъ и знать, ослѣпленное житейскою суетою…

Новые стоны и страшныя ворчи страдальца перервали мои размшыленія; я поборолъ свои колебанія и бросился въ больному… Быстро совлекъ я съ него излишніе, спутывающіе покровы и далъ волю судорожнымъ сгибаніямъ конечностей… Я прикоснулся къ рукѣ умирающаго — она была холодна, какъ ледъ; посинѣлая, сморщенная, въ мелкія складки отлупливающаяся кожа едва обтягивала кости, которыя были видны такъ же хорошо, какъ на скелетѣ; пульса не было слышно, жизнь бѣжала уже отъ «дыханія злого духа», и приближалась роковая развязка…

— Хауэнъ-ааллайна-я-рабба! (Помилуй насъ, Господи), — вопили вокругъ стоявшіе арабы, подымая руки въ небу. А небо было такъ высоко и чисто, и облито такимъ прекраснымъ мерцаніемъ звѣздъ, какъ будто на землѣ не было мученій…

Я влилъ согрѣтой води и вина въ запекшійся ротъ страдальца, что мнѣ едва позволили сдѣлать арабы. Слабый крикъ «А-я-рабба» (о, Боже мой)! — раздался изъ изсохшей груди умирающаго.

Арабы — «народъ молитвы», какъ ихъ справедливо называютъ. Имя божіе у нихъ всегда на устахъ — и въ минуту торжества, и въ минуты страданія, и при послѣднемъ предсмертномъ воздыханіи. Около часу еще я провозился съ умирающимъ, а потомъ онъ заснулъ на вѣки, обернувъ свое лицо въ той сторонѣ, гдѣ находится Кааба. Его полузасохшіе уста еще силились произнести имя пророка, но изъ его груди вырывались одни хриплые звуки; губы шептали еще что-то, и только одно отрывочное — лилляхи — показывало, что страдалецъ шепталъ ту заповѣдь, на которой зиждется Магометовъ законъ… Страшно тяжело мнѣ было въ эти минуты, и я вздохнулъ свободнѣе, когда мученикъ пересталъ дышать. Онъ не долго боролся съ страшною смертью, потому что отъ него оставался одинъ скелетъ, обтянутый пергаментообразною кожею. Возясь съ однимъ, я забылъ о двухъ другихъ; но когда отходилъ я отъ свѣжаго трупа, на который мы набросили его бурнусъ, двое другихъ боролись съ тою же ужасною болѣзнью… Старый Абдъ-Алла стоялъ уже надъ ними и читалъ длинную зурэ изъ корана, гдѣ описывались страданія человѣческія, и гдѣ великій пророкъ обѣщаетъ за то много наградъ правовѣрному, когда онъ перейдетъ въ загробную жизнь. «Страшно мученіе земное, но презрѣнно, — говорилось тамъ, — огонь, кажется, попалаетъ твои внутренности, червь точитъ твое тѣло, и скорпіонъ разитъ твое сердце; но ты борись со смертію, правовѣрный, жди и надѣйся… Исповѣдуй, что Богъ единъ, сынъ мой!..»

Но не до исповѣданія имени Аллаха и пророка было несчастному страдальцу; онъ стоналъ отъ нестерпимой боли и корчился отъ судорогъ; обѣщаніе райскихъ радостей и жаркихъ объятій хорошенькихъ черноокихъ гурій не услаждало «земныхъ, презрѣнныхъ мученій».

Когда я подошелъ въ Абдъ-Аддѣ, онъ пересталъ читать и привѣтствовалъ мой приходъ. Старый шейхъ уже зналъ отъ Юзы, что я принадлежу въ «благородному роду хукама» (врачей), а потому, указывая на больныхъ, сказалъ:

— Ты врачуй тѣло, благородный хакимъ, а я буду врачевать душу. «Аллахъ-ху-акбаръ» (Богъ великъ!) онъ поможетъ намъ. Страшное джино-туси — гнѣвъ великаго пророка; онъ ниспосылаетъ его въ міръ, чтобы наказать его за беззаконія…

Теплое вино, горячіе компрессы, обтираніе и другія посильныя средства, бывшія у васъ подъ руками, сдѣлали свое дѣло. Больнымъ стало немного легче… Они смолкли и, повидимому, спокойно заснули. Тогда-то и началось настоящее врачеваніе души. Десятка полтора арабовъ съ Абдъ-Алдою во главѣ затянули такую длинную молитву, что, казалось, ей не будетъ и конца. По временамъ чтеніе за распѣвъ прерывалось громогласнымъ исповѣданіемъ вѣры: — Ляль-иль-лаха-иль-Аллахъ, ву-Махометъ-расуль-Аллахъ (нѣтъ Бога, кромѣ Бога, и Магометъ пророкъ его!) которое повторяется десятки разъ на день мусульманами и способно разстроить самые крѣпкіе нервы. Несмотря за всѣ мои просьбы, врачеватели души не замолкали и за мое заявленіе, что подобное средство можетъ повредить больнымъ, мнѣ отвѣчали единогласно:

— Мафишь, фаида, минъ-шанъ-эль-мухтъ-аббаттенна (смерти не избѣжишь!)

Уже совсѣмъ стемнѣло, когда окончилось врачеваніе души. Ночь чудная, звѣздная, какія бываютъ только въ пустынѣ, царила вокругъ… Я еще разъ влилъ немного теплаго вина въ ротъ своихъ паціентовъ и обложилъ ихъ конечности тряпками, согрѣтыми у костра, который приказалъ поддерживать всю ночь. Затѣмъ я могъ вздохнуть свободнѣе, какъ человѣкъ, исполнившій свой долгъ. Мои, Ахмедъ и Рашидъ, тоже развели небольшой костеръ невдалекѣ отъ нашего шатра и самымъ невиннѣйшимъ образомъ варили похлебку и чай, какъ будто до нихъ ничего и не касалось, не вѣдая и не догадываясь, что около насъ рѣетъ невидимая ужасная смерть, которой дыханіе, быть можетъ, мы уже вдохнули въ себя. Прилегъ было у костра и я, чтобы отдохнуть отъ треволненій, какъ къ нашему огоньку подошелъ Абдъ-Алла и привѣтствовалъ васъ пожеланіемъ спокойной ночи — лейльвумъ!