Александр Елисеев - Мусульманские паломники Страница 6

Мы пригласили почтеннаго старца присѣсть и раздѣлить нашъ скудный ужинъ. Абдъ-Алла отвѣчалъ самыми изысканными арабскими выраженіями и сталъ размѣщаться за подложенномъ для него кускѣ войлока. Мы и не замѣтили, что съ нимъ пришелъ и другой гость въ вашему костру. То былъ высокій мужчина съ красивымъ, немного загорѣвшимъ лицомъ не арабскаго типа, небольшими подстриженными усами и бородою, и въ костюмѣ, отличавшемъ его сразу среди другихъ богомольцевъ. Мы изъ вѣжливости пригласили и этого незнакомца къ своему огоньку, на что онъ тотчасъ согласился. Нѣсколько минутъ мы сидѣли молча, не зная о чемъ говорить. Лицо Абдъ-Аллы, озаренное багровымъ пламенемъ костра, было торжественно-спокойно; поджавъ ноги подъ себя, онъ сидѣлъ, уставивъ глаза свои въ огонь, и перебиралъ четками, когда какъ его спутникъ долго осматривалъ меня своими черными, живыми глазами, которые какъ будто говорили что-то, но не могли остановиться на одной точкѣ. Я нарочно старался не смотрѣть на любопытнаго незнакомца, какъ вдругъ онъ произнесъ довольно чисто по-русски.

— Вѣдь вы, кажется, русскій? Не правда ли?

Я встрепенулся и вздрогнулъ невольно при звукахъ родного языка. Громъ среди яснаго неба меня не могъ бы поразить сильнѣе, чѣмъ русская рѣчь, которую я услышалъ въ дикой пустынѣ недалеко отъ Чермнаго моря, на границахъ Собственной Аравіи. Первую минуту я не могъ придти въ себя и только внимательно уставилъ оба свои глава въ эту красивую физіономію. Она, правда, была не похожа за арабскую, но и русскаго, даже европейскаго, ничего не было въ ней.

— Да, — машинально отвѣчалъ я, не сводя глазъ съ таинственнаго незнакомца, слегка улыбнувшагося при этомъ отвѣтѣ.

— Вы, кажется, удивляетесь, что я говорю по-русски, — продолжалъ онъ — правда, я не русскій, но я живу въ Россіи; мое семейство и теперь тамъ. Я русскій татаринъ, купецъ изъ Ташкента — Букчіевъ, — прибавилъ онъ, видя мое возрастающее смущеніе; я былъ въ Меккѣ, а теперь пробираюсь въ Каиръ, а оттуда черезъ Стамбулъ въ Россію.

Мнѣ оставалось только пожать руку своему соотечественнику, хотя мое изумленіе не могло пройти такъ скоро.

— Я удивился еще болѣе, — продолжалъ мой новый знакомый, — встрѣтивъ одинокаго русскаго среди пустынь Аравіи, а вамъ, кажется, удивляться нечего. Вѣдь не мало насъ, магометанъ, ежегодно уходитъ изъ Россіи помолиться въ Мекку ко гробу Магометову… Я такъ радъ былъ увидѣть русскаго, послѣ того, какъ восемь мѣсяцевъ не слыхалъ слова по-русски, что не могъ скрываться болѣе, и пришелъ прямо къ вамъ, хотя это не совсѣмъ-то удобно для меня… Вы не говорите только шейху, что я вашъ соотечественникъ, иначе они подумаютъ, что я переодѣтый гяуръ, и тогда горе мнѣ!..

Несмотря на всѣ эти объясненія, очень понятныя и правдивыя, несмотря на то, что въ этомъ, собственно говоря, ничего не было удивительнаго, я все-таки не могъ оправиться вполнѣ — теперь уже отъ пріятнаго изумленія. Вѣдь встрѣчалъ же я на берегахъ Нила феллаховъ, болтающихъ русскія слова, вынесенныя изъ плѣна; вѣдь говорилъ же я съ природнымъ египтяниномъ по-русски въ вагонѣ Каиро-Александрійской дороги; встрѣчалъ я и русскихъ богомольцевъ въ Синайской пустынѣ и слышалъ самое лестное мнѣніе о русскихъ отъ араба пустыни, шейха племени терабиновъ на берегу Акабинскаго залива, — и думалось мнѣ: такъ нечего послѣ того удивляться тому, что русскій мусульманинъ встрѣтился на пути въ Мекку и Медину. Не прошло и десяти минутъ, какъ мы съ Букчіевымъ были, какъ старинные знакомые. Какъ-то отрадно стадо на душѣ, когда я услышалъ хорошую русскую рѣчь, послѣ того, какъ нѣсколько недѣль не слыхалъ ни одного родного слова… Въ Россіи я равнодушно посмотрѣлъ-бы на этого татарина, но здѣсь, — среди пустынь, среди полудикихъ арабовъ, египтянъ, суданцевъ и др. выходцевъ всего мусульманскаго міра, — онъ былъ для меня совсѣмъ роднымъ человѣкомъ, котораго я отличалъ отъ всѣхъ, какъ земляка. Даже мои проводники, съ которыми я такъ сроднился во время пути и лишеній, стали въ эти минуты не такъ дороги и близки моему сердцу, какъ этотъ ташкентскій татаринъ купецъ. А когда поспѣлъ нашъ русскій чай и кружки съ душистымъ напиткомъ, такъ необходимымъ въ пустынѣ, были поднесены нашимъ обоимъ гостямъ, мы уже сплотились въ одинъ тѣсный кружокъ, около небольшого ярко вспыхивавшаго костра, нѣсколько поодаль отъ остальныхъ членовъ нашего каравана. Даже суровый Абдъ-Алла оживился, потому что бойкій ташкентецъ, говорившій хорошо по-арабски и еще лучше по-русски, былъ гораздо лучшимъ переводчикомъ, чѣмъ много уже послужившій нашъ Юза, переводившій съ арабскаго за ломанный французско-итальянскій языкъ. Абдъ-Алла сперва съ нѣкоторымъ смущеніемъ, которое старался не показывать, попробовалъ первый глотокъ чаю, причемъ на своемъ лицѣ изобразилъ такую гримасу, какъ будто онъ вкушалъ ужасную кислоту; но послѣ нѣсколькихъ глотковъ нашъ напитокъ такъ ему понравился, что онъ, забывъ свое достоинство, воскликнулъ отъ души: «Аа-джайбэ-таибъ-валлахи!» (клянусь Богомъ, удивительно хорошо). Про Букчіева и говорить нечего. Земляку чашка чаю показалась такимъ угощеніемъ, о которомъ онъ никогда и не мечталъ.

— Много мѣсяцевъ, — говорилъ онъ, — я вспоминалъ только о чаѣ, къ которому такъ привыкъ въ Россіи, и часто готовъ былъ за чашку чаю заплатить сколько угодно денегъ, и вотъ Богъ мнѣ судилъ пить его въ аравійской пустынѣ у русскаго въ гостяхъ.

За чаемъ оживился еще болѣе нашъ, сперва безмолвный кружокъ. Былъ веселъ больше всѣхъ я, обрадовавшись отчасти встрѣчѣ земляка, отчасти возможности разузнать кое-что о паломничествѣ мусульманъ, о чемъ такъ мало еще извѣстно; забыта была даже за время страшная холера, которой жертвы лежали въ нѣсколькихъ десяткахъ шаговъ отъ насъ, забыты и труды, и лишенія, и неопредѣленная будущность, — все было забыто пока, въ дружеской бесѣдѣ за кружкой чаю, казавшагося божественнымъ нектаромъ въ аравійской пустынѣ.

Рашидъ и Ахмедъ, молча, только вслушивались въ нашъ разговоръ, который я велъ съ почтеннымъ шейхомъ при посредствѣ Букчіева и Юзы, и, повидимому, тоже чувствовали особенное уваженіе какъ въ сѣдовласому старцу, уже много разъ побывавшему въ Каабѣ, такъ и въ моему соотечественнику, котораго они уважали, какъ «москова». О многомъ я выспросилъ обоихъ хаджей въ эту тихую ночь. Живой разсказъ паломниковъ, только что возвращавшихся послѣ труднаго богомолья, живое описаніе всего видѣннаго и претерпѣннаго, украшенное еще арабскою фигурностью слова и чисто восточными преданіями, — какъ-то особенно слушалось ночью, среди песковъ, около ярко вспыхивавшаго костра, подъ легкое журчаніе недалеко катившагося ручейка, мертваго безмолвія пустыни — и тишины, царствовавшей во всемъ нашемъ караванѣ, затерявшемся и пескахъ.