Зиновий Каневский - ЗАГАДКИ И ТРАГЕДИИ АРКТИКИ Страница 8

Поморы, отправлявшиеся на промысел в северные моря, грузили на борт рубленые дома-избы, брали с собой солидный запас дров. Им, конечно, было ведомо, что на берегах многих полярных островов и на побережье самого материка можно часто найти «выкидной лес», он же плавник —* выброшенные морскими течениями стволы деревьев и бревна, занесенные сюда из устьев рек, впадающих в Ледовитый океан. Но плавник попадался все-таки не всегда и не везде, да и доступен он был лишь летом, когда сходил снег, период же этот в Арктике, как известно, краток. Вот и везли с собой дерево с Большой земли, оно шло и на дрова, и на постройку жилищ, и на изготовление нарт.

Из еды в странствие брали муку и горох, соленую и вяленую рыбу, масло, сало, особым способом приготовленное кислое молоко, в которое добавляли ягоду-морошку, изобильно растущую в тундре и на заболоченных пространствах северных лесов. Так получалось великолепное противоцинготное средство, спасшее не одну поморскую жизнь. Первейшую "роль играла, разумеется, охота. В ход шли мясо морского зверя (а жир использовался для отопления и освещения жилищ), рыба, оленина, яйца тундровых и морских птиц да и сама птица, хотя мясо тех же чаек, например, неприятно отдает рыбой и приходится по вкусу далеко не каждому (впрочем, как и мясо морского зверя либо песца). История Заполярья знает массу случаев, когда только охота спасала людей от неминуемой гибели, особенно если они внезапно оставались из-за аварии судна на вынужденную арктическую зимовку. Так, например, было в 1743—1749 гг. на Шпицбергене во время шестилетней зимовки четырех русских матросов, о которой написана целая книга.      / /

Тщательно подбиралась одежда. Каждый промышленник имел кожаные сапоги, валенки, «постель» из оленьих шкур, меховую шубу, шапку, рукавицы. Буквально «на ходу» перенимался вековой опыт аборигенов, использовались немецкие, якутские, чукотские, эскимосские одежды — малицы, сокуи, кухлянки, камлейки, бокари, торбаса и т. п. В таких одеяниях не страшны ни холод, ни пурга, человек, застигнутый непогодой, может переждать ее, зарывшись в снежный сугроб либо наскоро построив из снежных кирпичей хижину наподобие широко известной эскимосской иглу. Насколько мудро решают северные народности нешуточную проблему выживания, свидетельствует такой пример. Участники экспедиции, организованной в 80-е гг. нашего века газетой «Советская Россия», шли на собаках с востока на запад вдоль всего северного побережья страны именно в национальных одеждах, и, по единодушному признанию путешественников, экипировка блестяще себя оправдала.

Помимо деревянных домов, в которых имелись непременные печи (кирпич поморы привозили с собой), русские путешественники, заимствуя «систему жизнеобеспечения» местного населения, использовали самоедские (ненецкие) чумы, а те, кто в более поздние времена кочевал по Чукотке, брали с собой яранги либо конусообразные палатки, сшитые из оленьих шкур. Прямо внутри таких чумов-палаток раскладывали этакий передвижной очаг — железный треножник, под ним плиту «для огня», подвешивали над пламенем котел для варки пищи и чайник. Если под рукой не оказывалось дров, в дело шли запасные полозья к нартам и даже сырые, отчаянно чадящие веточки карликовой ивы или березы.

Бывало, люди попадали в серьезную переделку. Однажды отряд Великой Северной экспедиции, находясь в устье реки Хатанги, вынужден был обосноваться на ночлег прямо в яме, вырубленной наспех в мерзлом грунте. В течение нескольких суток они согревались теплом собственных тел, тесно прижимаясь друг к другу и яростно борясь за место поближе к середине кучи...

Путники мерзли, голодали, мучились жаждой, ибо в холодный сезон (а он, еще раз напомним, многократно длиннее «теплого») вместо воды приходилось довольствоваться снегом или пресным льдом. Их не всегда удавалось растопить на, огне, и поэтому приходилось сосать ледышки, что еще больше распаляло жажду. Люди страдали от снежной слепоты (солнечные лучи, отражаясь от белоснежной поверхности, больно ранили незащищенные глаза). Медленно двигаясь по заданному маршруту в течение нескончаемо долгого дня, изнуренные, промокшие продрогшие, со сбитыми в кровь ногами, изъеденные комарами и мошкой (летний северный гнус по справедливости считается «бичом номер один»), они мечтали лишь об одном: чтобы Господь послал им топлива для костра и пищи, как для людей, так и для столь же измученных и постоянно голодных ездовых собак.

Они могли заблудиться и навсегда потеряться в монотонной, лишенной привычных ориентиров равнинной тундре, они погибали и умирали, съев перед тем последнюю собаку, хоронили товарищей в мерзлом грунте и при всем при этом работали, да как! Вот одна-единственная цифра: штурман Великой Северной экспедиции Семен Челюскин, впервые обогнувший по суше в 1742 г. самый северный мыс Евразии, преодолел за время похода, продолжавшегося почти полгода, около четырех тысяч километров. А потом случилось наиболее обидное: современники не поверили Челюскину! И не только современники — ровно сто лет подряд высказывались вслух сомнения в честности скромного и мужественного штурмана. Утверждалось, будто он «решился на неосновательное донесение», и говорилось это первейшими авторитетами России, в том числе и академиками.

Сто лет спустя правда взяла свое, Челюскина «посмертно реабилитировали», сняв с него все обвинения в нечестности и торжественно назвав достигнутый им мыс его именем. Этому много способствовал известный российский исследователь Крайнего Севера Александр Миддендорф. «Челюскин не только единственное лицо, которому сто лет назад удалось достичь этого мыса,— горячо писал он,— но ему удался этот подвиг, не удавшийся другим, именно потому, что его личность была выше других. Челюскин, бесспорно, венец наших моряков, действовавших в том крае».

Высшую оценку Челюскину как личности поставил Миддендорф, один из тех, кто продолжил его дело уже в середине XIX в. Вот только не слишком справедливо выделять славного штурмана из всех прочих, поскольку многие участники Великой Северной экспедиции заслуживают, чтобы о них вспоминали с неменьшей сердечностью и признательностью. Мы же, повторюсь, знаем о них непростительно мало, а в «лицо», как говорится, в состоянии опознать лишь двоих, Беринга и Овцына. Однако имеющиеся в нашем распоряжении сведения, начиная с архивных документов и кончая популярными брошюрами, предоставляют возможность нарисовать некий «коллективный словесный портрет». Причем не только мужской, но и женский.

«ИТАК, ОНА ЗВАЛАСЬ ТАТЬЯНА...»