Наталия Чайкина Варгас - Чунтэ – демон джунглей Страница 9

Сказав это, Энрике ещё больше сконфузился, и я поняла, что он не такой уж и тюфяк в отношении знаний о физиологии женского организма… Но это ещё не полное сочетание гадости с прекрасным. Когда листья туны произрастают в тени, в них поселяются паразиты. Их колонии похожи на проказу в живом теле растения. Даже одев кожаные перчатки, закрыв глаза и представив, что засовываю руку в баночку с маринованными огурчиками, я бы ни за что не прикоснулась к этим отвратительным «язвам»! Но однажды, проезжая деревню по имени Чинчерос, я с изумлением познала простую истину: в любом уродстве скрывается красота. В отношении тех паразитов данная истина звучала подобна удару судейского молотка по незрячей затверделости моего первоначального впечатления. Дело в том, что самые яркие и стойкие пурпурные цвета производятся из крови этих паразитов. Превращение подобно магии! Берёшь в руки насекомое, расщепляешь между ногтями, растираешь эту гнусность на тарелке, добавляешь сок лимона, окунаешь в образовавшееся месиво грубую бесцветную ткань и вот оно чудо! Пурпурные оттенки словно искры калейдоскопа разбегались по унылой материи… Добавляешь соль – ткань приобретала ярко алые размывы. Стойкие, сочные! Век живи – век учись!

О спутниках и нелитературном языке

Думаю, теперь мне следует рассказать о моих главных спутниках и друзьях. О Фернандо и Энрике. Я встретила их в Питере три года назад. Будучи «кастильцами», они учились на только что восстановленном историческом факультете Ленинградского Универа. Я сдавала туда вступительные экзамены. Они подкармливали меня пирожками с сангрией, подбадривали, смешили и… горячо соболезновали, когда я с грохотом провалилась. Мы быстро подружились. Поначалу их интересовала практика разговорного русского языка и, конечно же, история Ленинграда. Фернандо таскал с собой массивный фотоаппарат на треножнике, который был подарен ещё его отцу на день совершеннолетия. Он любил ходить по улицам города и фотографировать каждый дворик и закоулок Северной столицы. Мне очень нравилось составлять ему компанию. Хотя мы по-разному видели город. Для меня, человека всем сердцем любящего его мокрое уныние, болотный запах, и молчаливое величие, Питер представлял из себя кровоточащую рану. Его оголённое, словно оскал черепа, лицо в разрушенных зданиях и вывернутых булыжниках улиц, ввергало меня в состояние подобное отчаянию при потере близкого человека. Одиночество, которое моё сердце верно разделяло с болью города. Я молча маячила за спиной Фернандо, робко поднимала глаза на когда-то торжественные, а нынче изуродованные фасады знакомых домов, слушала треск ворон… Но было лето, душа моя наполнялась светом, и, оплакивая ушедших, впитывала умиротворение вечного гранита возрождающегося города.

Для моего друга послевоенный Ленинград являл собой источник нескончаемого восторга. Он участвовал в испанском Сопротивлении во Франции, его подразделения первыми вошли в освобождённый Париж. Он гордо называл себя «маки́11», честно признавался в анархических убеждениях, и пил только за «Свободу!».

– В чём состоял его восторг? – спросите вы.

Его собственная страна, обескровленная гражданской войной, с открытыми объятиями приняла фашистский режим Франко. Испания поддерживала Германию, но была разрушена и слаба для участия в войне. Она выгорала изнутри как торф. Казалось, ни одна страна в Европе не могла понять страданий испанского народа… И вот Ленинград.

– Вы, питерцы, просто знамя человечества! – Иногда вскрикивал Фернандо. – Ты понимаешь, что показали вы всему миру?!

– Мужество? – Устало улыбалась я.

– Мужество, конечно, важно, – сурово скрещивал он руки на груди, – но вы показали такой характер, такой монолит стойкости, что утёрли нос всем занудам и отщепенцам, которые оправдывали своё участие в нацистском шествии голодом и нищетой…

Фернандо явно сердился на близорукость Испанских властей. Предки его, как он сам рассказывал, происходили из племени Патагонцев12. Это легендарный народ гигантов, живших на равнинах современной Аргентины. Фернандо – молчаливый и вечно подозрительный великан. Ему приходилось слегка приседать, чтобы разговаривать со мной и вообще со всеми окружающими его «коротышками». Потому-то он в большей степени предпочитал молчать, а посему его реплики высоко мною ценились.

Энрике был полной противоположностью своему сотоварищу. Разговорчивый и любопытный шутник… Правда в последние несколько недель он изменился. О его прошлом я мало что знала. Он с Фернандо учился в одной школе для дворян в Мадриде. Потом пути их разошлись. Энрике пошёл на военную службу, его друг – занялся экономикой. Он помогал родственникам восстановить свои заводы в Кастилии. Встретились они опять же в Мадриде уже в 43м, а после войны решили нагрянуть в Ленинград. Тогда наши университеты уже набирали студентов…

Мои приятели мечтали быть археологами Греции и Рима. Но судьба иначе оценила их талант, и через полгода на нас свалилась новость от родителей Фернандо. Будучи аргентинцами, они вернулись обратно в Южную Америку в конце тридцатых годов. Теперь там его ждало некое наследство. В Бразилии! О том, каким образом мне удалось сорваться с места и укатить с ними в страну карнавальных шествий, я до сих пор ломаю голову. Я мечтала о Бразилии. Черно-белые фильмы не передавали те краски кои расплёскивались на ряженых праздниках Рио-де-Жанейро. Я видела эту страну через фотографии Женевив Нейлор в фокусе творчества её мужа, Михаила Резникова… Насколько удача улыбалась мне, я поняла несколько недель назад, когда узнала о разрыве дипломатических отношений между моей страной и Бразилией.

Уже через месяц мы прибыли Испанию с дипломатической миссией одного из родственников моей тёти. Оттуда кораблём в Бразильский Манаос – город каучуковой лихорадки. Театр Оперы, «синема», здания из мрамора, джентльмены во фраках… Мы, белые люди, легко устроились на новом месте. Фернандо предстояло управлять одной из ферм «каучерос» двоюродного дяди, но уже в начале следующего года наши планы вновь перевернулись. Умерла родственница этого дяди. Она занималась исследованием земель Амазонии Северной части континента. Наша троица отправилась в Икитос. В Перу. Кораблём по Амазонке, на котором мы и прослышали о легендарных древних городах! Имя легенды – «Колорадо» – ещё долго звенело в наших ушах, пока мы не оказались здесь, в далеко не туристических джунглях…

Напоследок, упомяну лишь несколько необычные отношения моих двух сотоварищей между собой. Они, ребята сильные и всегда в чём-то где-то противоборствующие, любили называть друг друга… Подождите минуточку. Позвольте мне сначала коснуться тех слов, кои вызывают… э-э…в ассоциативном восприятии чужекрайнего сленга негативную реакцию туземного демоса. М-дас. О чём это я? О мате. Тут мне придётся вас несколько разочаровать, но большинство наших крепко-русских выражений в межуличных сношениях являются не столь русского, сколь иностранного происхождения. Причина проста: по территории современной России прошлось не мало иноговорящих народов, при чём многие из них даже понятия не имели о том, что влияют на чистый и светлый русский язык самым подлым и… э-э… не литературным образом. Я постараюсь не идти вразрез с общеизвестными словарями Даля и Ожегова, но позвольте мне хотя бы пальчиком показать на вот такое вот словечко… «выебон». Гм, прежде чем хлопнуть книгой, пожалуйста, приложите ещё одно малюсенькое усилие прочитать пару следующих строк… Выебон (ебон, юбон и пр.) – это испанское НЕ матерное слово, но имеющее отношение к… э-э… той же теме. Так, так… подождите с растопкой печи страницами рукописи сего автора! Есть такое испанского слово (совершенно нормальное, между прочим): «хуэ́бо» – яйцо. В зависимости от диалекта, может произносится «вуэбо»… Как и в других иных языках, оно имеет все те качества и значения, что и в русском. Так вот, когда пытаются с наскока определить мужчину как человека хитрого и… э-э… нахального, то за ним укрепляется кличка «человек с крутыми яйцами»… или… «хуебо́н». А в зависимости от диалекта,… «выебо́н». Ну, а многие известные нам слова, кои частенько употребляют с этим «немыслимо-народным» и «вульгарно-русским» вокабульным вывихом, тоже имеют сходную природу.

Вот именно так и именовали друг друга мои друзья, когда пребывали в особо хорошем настроении…

– Ну как дела, хуебон? – Спрашивал Фернандо проснувшегося Энрике. – Живой никак?

– Не дождёшься, выебон. – Приветливо рычал тот.

Но в общем и целом, Фернандо всегда был занят своим таким же грандиозным, как и он сам, фотоаппаратом. С ним перемещалась и вся его фотолаборатория. На двух мулах. Энрике изучал карты, добытые им в библиотеках Лимы и Икитоса. Он много читал, собирал и записывал. Его архив умещался на трёх мулах. Их никто попросту не дёргал, а посему, я заканчиваю о них своё повествование.