Дмитрий Смышляев - Синай и Палестина. Из путевых заметок 1865 года Страница 9

Здесь, кстати, метеорологическая заметка. Зимой обыкновенно идут на Синае дожди, бывают сильные бури и снег, вперемежк у с жарами, какие возможны лишь разве среди лета в наших северных странах. С весны, то есть с марта месяца, дожди совершенно прекращаются, небо постоянно безоблачно и настают тропические жары, продолжающиеся до декабря и положительно невыносимые для людей непривычных. На двери нашей комнаты в монастыре я нашел, между прочим, следующие интересные отметки карандашом на английском языке: «2 мая 1857 года, в двенадцать ч<асов> по п<олу>д<ни>, 70° (по стоградусному термометру); 3–5 мая, в двенадцать ч<асов> по п<олу>д<ни>, 69–70°; 6 мая 48°; 7 мая 60°». Что же должно быть среди лета?

Во время экскурсии нашей в окрестности монастыря мой спутник простудился и сильно заболел, так что я за него серьезно опасался, и потому мысль возобновить попытку восхождения на Екатерининскую гору была оставлена. С этой горы открывается, говорят, обширнейший вид на весь Синайский полуостров: видны заливы Суэцкий, Акаба и Красное море.

6 февраля, поутру, после литургии, настоятель монастыря открыл для нас мощи св. Екатерины, Василия Великого, Григория Богослова и Иоанна Златоустого. Приложившись к ним и поклонившись в последний раз месту Неопалимой Купины, мы были приглашены в келью иеромонаха Григория, справлявшего в этот день свои именины. На столе были поставлены арбуз, вяленые груши, сухие финики, миндаль, несколько сортов чрезвычайно густого варенья, двух сортов ликер и неизбежная мастика, на этот раз более приятного вкуса, чем обыкновенная затрапезная. Мы должны были всего этого отведать, затем нас угостили кофеем. Отсюда мы отправились в трапезу, по стуку в доску, заменяющую здесь наши колокола. Пред начатием обеда настоятель произнес речь, в которой довольно пространно и витиевато объяснил, что отец Григорий, празднующий день своего ангела, угощает братию на свой счет прибавкою лишнего блюда. Это лишнее блюдо заключалось в свежепросольной рыбе лучшего вкуса, чем соленая лакерда, которую подают за трапезой в скоромные дни.

Выходя из трапезы, мы в последний раз посмеялись, услышав особенного рода стук в упомянутую выше доску: он призывал, по обыкновению, за трапезу монастырских котов. Навстречу нам пронеслись курцгалопом несколько легкомысленных животных, тогда как более солидные товарищи их давно уже ожидали обычного призыва неподалеку от кухни. Всех их в монастыре двадцать шесть штук.

Вскоре отец эконом известил нас, что показались вдали верблюды, и предложил собираться в путь, так как арабы до завтра ждать не будут. Мы последовали совет у отца Геннадия, который принес нам чрез несколько времени на дорогу жареного козленка и монастырского неудобоснедомого хлеба, бутылку финикового спирту, род колбасы из фиников и миндаля, плотно сжатых и зашитых в козлиную кожу, и маленькую жестяную баночку «манны», которая, по его словам, «каждые три года сходит с неба» исключительно на Синайский монастырь. Это вещество кисло-сладкого вкуса и, разумеется, не имеет ничего общего с чудесною манною, которой некогда питался в пустыне избранный народ Божий и которая, как известно, имела многие чудесные качества, сообразные с тогдашними обстоятельствами и ненужные теперь. Манна отца Геннадия есть ничто иное, как болезненный продукт растения, называемого арабами тарфа (Tamarix mannifera) и растущего свободно везде, где есть признак постоянной влаги на Синайском полуострове. Ветви этого кустарника, прокушенные насекомым (Coccus manniparus), выделяют помянутое выше вещество, которое арабы собирают и едят с своими лепешками подобно меду. Рассказывая о быте бедуинов, Диодор, по всей вероятности, разумеет это же вещество под «диким медом», который они пьют с водой. Немецкий натуралист Эренберг впадает еще более отца Геннадия в ошибку, стараясь прямо отождествить произведение тарфы с библейскою манною (Ehrenberg, Symbolae phisicae, Insecte, 1, tab. 10). Описание этого вещества под арабским названием «небесной манны» есть также в «Sammlungen Oedmann’a» (6 тетр., 1 гл.). Русские поклонники, бывавшие на Синае, не довольствуясь баночкой, которая дается каждому отъезжающему в виде благословения, покупают еще у монахов большее или меньшее количество этого вещества, по четвертаку за баночку, и продают в Иерусалиме поклонникам, не сподобившимся быть на Синае, не менее двух целковых за каждую.

Вписав наши имена в книгу (синодик), при чем сделали обычные посильные вклады, и поблагодарив монахов за гостеприимство, мы вышли в сопровождении многих из них чрез монастырскую калитку, отпирающуюся только в экстренных случаях. Наш багаж, бочонки с свеженалитою водою и палатку спускали в это время по блоку из описанного уже выше окна.

Вдруг произошла неожиданная суматоха. Арабы начали между собою спорить по поводу распределения под нас и под багаж верблюдов; от спора дошли до брани, в жару которой один из них, Гассан, выхватил свой меч, намереваясь поразить своего противника Арабию; но Арабия, с своей стороны, сделал то же, а его примеру последовали и остальные арабы, которых на этот раз тут собралось до двадцати. Я еще не успел хорошо понять, в чем дело, как увидел, что настоятель и эконом очутились среди сражавшихся, а возвратившийся из Эль-Арбаина отец Хрисанф мерным обычным шагом, молча подошел к Гассану и пытается обезоружить его дерзостную десницу. Монахам удалось разнять враждующие стороны и они, завладев зачинщиком, повели его в монастырь. Шествие замыкал отец Хрисанф с мечом Гассана в руке. Несмотря на сопротивление и громкие протесты буяна, к нему не пристал никто из арабов, и он был увлечен в монастырь, откуда вскоре возвратился один, как-то особенно, без улыбки, скаля свои белые, как сахар, зубы и молча почесывая спину. Во время его отсутствия к нам адресовался приятель его, Саид, прося вступиться за товарища, но мы отвечали, что Гассан «муш таиб»[16], чем имели намерение выразить, что он нехорошо поступил и заслуживает исправления. Саид отошел, недовольно покачивая головой. Наконец багаж наш был навьючен, и мы, простившись с монахами, наговорившими нам много любезностей, уселись снова на верблюжьих горбах. Отец Хрисанф пожал мне руку и сказал только: «Addio, caro!»… но много хорошего слышалось в этих простых словах. Перед нами лежал снова утомительный, длинный путь.

Скажу теперь несколько слов вообще о степи от Суэца до Синая и о бедуинах. От Суэца идет голая пустыня, на которой встречается первый небольшой оазис Аюн Муса; потом другой, немного более его – уади Кхарантель. Все это пространство представляет совершенную плоскость, за исключением едва заметных возвышенностей, идущих параллельно и образующих род наших степных балок. Далее местность постепенно возвышается, песочные холмы превращаются сначала в известковые, потом в гранитные горы; эти последние становятся все выше и выше и упираются наконец в поперечный кряж самой высокой на всем полуострове Синайской группы, отделяющейся от них лишь незначительной ширины долиною Солаф. Пески, идущие от Суэца, то твердые, то сыпучие, покрыты иногда массами красной, черной или пепельного цвета лавы; вся эта часть пустыни до больших гранитных гор лишена, кроме упомянутых выше оазисов, всякого признака растительности: два-три колючих сухих куста – редкость, на которую с жадностью бросаются верблюды. С углублением в горы растительность становится заметнее, хотя нигде не покрывает почву сплошь, а разбросана кустами на значительных расстояниях; в уади Барак можно насчитать даже до полсотни деревьев сэйяля и несколько корявых смоковниц. В уади Кхарандель и уади Уэсиег есть несколько пальм и значительное количество кустов тарфы. Все растения, встречающиеся по пути, весьма хрупкие, колючие, сухие, бледно-зеленого цвета, переходящего в бледно-желтый. Собственно того, что мы называем травою, здесь нет и признака. Вся пустынная флора ограничивается не более как двумя десятками видов. На Синае присоединяется к ним лишь иссоп. Я говорю здесь о дикой природе, а не о синайских садах.