Джек Лондон - Избранное Страница 16

Как раз вчера доктор Дэльримпль сказал мне: «Том, — сказал он, — я положительно не знаю, что я стал бы делать без вас». А он-то уж понимает, он-то насмотрелся за два года, что значит управлять целой тысячей слабоумных. А перед ним был доктор Вотком. Они ведь назначаются сюда, — вы знаете? Это тоже политика. Сколько я перевидал докторов за это время! Я был здесь раньше, чем кто-нибудь из них. Я был в этом учреждении двадцать пять лет. Нет, на меня никто не может пожаловаться.

Это очень выгодная штука быть слабоумным — из развитых. Вот взгляните на доктора Дэльримпля. Сколько у него хлопот и неприятностей. Он зависит в своей работе от политики. Послушали бы вы, как мы — из развитых — говорим о политике. Мы все там понимаем, все — и это прескверная штука. Посмотрите на доктора Дэльримпля. Вот он пробыл здесь два года и выучился массе вещей. А вот придут политики и выбросят его отсюда и посадят какого-нибудь другого доктора, который ровно ничего не будет знать о слабоумных.

За это время я познакомился по крайней мере с тысячью нянек. Некоторые из них довольно симпатичны. Но они приходят и уходят. Большинство женщин выходят замуж. Иногда мне кажется, что и мне понравилось бы сделать то же самое. Как-то раз я говорил об этом с доктором Воткомом, но он сказал мне, что, к его великому сожалению, слабоумным не разрешается вступать в брак. Один раз я был влюблен. Она была нянькой. Мне не хочется называть вам ее имени. У нее были голубые глаза и желтые волосы и ласковый голос — и я ей нравился. Она мне это сказала. И она всегда просила меня быть хорошим мальчиком. Я и старался — до поры до времени, — а потом убежал. Видите ли, она ушла и вышла замуж и ничего не сказала мне об этом.

Я полагаю, что вступить в брак это не совсем то, что обычно об этом болтают. Вот, например, доктор Англий и его жена вечно дерутся. Я это сам видел. И один раз я слышал, как она назвала его идиотом. Ну а разве кто-нибудь имеет право называть человека идиотом, если он совсем не такой? Доктор Англий страшно взбесился, когда она его так назвала. Но он у нас долго не оставался. Политики его выпроводили, и явился доктор Мэндвиль. У этого жены не было. Я слышал раз, как он разговаривал с инженером. Инженер и его жена всегда дрались между собой как кошка с собакой, и доктор Мэндвиль сказал ему тогда, что он черт знает до чего счастлив, что не связался с юбкой. Я понимаю, что он хотел сказать. Но я не подал виду. Вообще, можно услышать кучу интересных вещей, если не подавать виду.

Я порядочно видел в моей жизни. Один раз меня взяли из приюта, и я уехал по железной дороге за сорок миль, чтобы жить с одним человеком, которого звали Питером Боппом, и его женой. У них была усадьба. Доктор Англий говорил, что я сильный и умный, и я то же самое говорил. Вот поэтому-то и нужно было меня усыновить.

Но я скоро сообразил, что усадьба совсем не место для меня. Мистрис Бопп боялась меня до смерти и не позволяла спать в доме. Они устроили деревянный навес и заставляли меня спать под этим навесом. Я должен был вставать в четыре, и кормить лошадей, и доить коров, и носить молоко соседям. Они называли это мелкой домашней работенкой, но мне приходилось быть на ногах целый день. Я колол дрова, и чистил курятник, и полол овощи, и делал всякую работу, которая только была у них. Никогда мне не удавалось позабавиться. У меня не было времени.

Знаете, что я вам скажу. Мне гораздо приятнее было бы кормить слабоумных молоком с грибами, чем доить коров, когда земля мерзлая. Мистрис Бопп боялась позволить мне играть с ее детьми. Я боялся их тоже. Они строили мне гримасы, когда никто не видел, и звали меня «мерзавчик». Все звали меня «мерзавец Том». А другие мальчики бросали в меня камнями. Никогда ничего такого вы бы не увидели в нашем приюте. Слабоумные гораздо лучше воспитаны.

Мистрис Бопп имела обыкновение щипать меня и хватать за волосы, когда ей казалось, что я двигаюсь слишком медленно, — а я тогда устраивал глупый шум и начинал двигаться еще медленнее. Она говорила, что когда-нибудь я буду для нее смертью. Я снял доски со старого колодца на пастбище, а маленький, недавно родившийся теленочек упал туда и утонул. Тогда Питер Бопп сказал, что задаст мне трепку. И он это сделал. Он взял в руки ремень от узды и пошел ко мне. Это было ужасно. Никогда в жизни мне не задавали трепки. Это никогда не делается у нас в приюте, вот почему я и говорю, что приют самое подходящее для меня место.

Я знаю законы, и я отлично знаю, что он не имеет никакого права бить меня ремнем от узды. Это было жестоко, а в газете попечительства очень ясно сказано, что он не должен быть жестоким. Я ничего не сказал. Я только ждал, — это уже вам показывает, какой я слабоумный. Я ждал очень долго и делал все еще медленнее и поднимал глупый шум; но он все не отсылал меня обратно в приют, чего, собственно, я и добивался. Но один раз — это было первого числа — мистрис Броун дала мне три доллара за молоко по договору с Питером. Это было утром. Вечером вместе с молоком я должен был принести ей расписку. Но я этого ничего не сделал. Я пошел как раз прямо на станцию, купил билет, как и всякий другой, и поехал на поезде в приют. Вот я какой слабоумный!

Доктор Англий был в то время уже уволен, и на его месте сидел доктор Мэндвиль. Я прямо вошел в его кабинет. Он не знал меня. «Алло, — сказал он, — сегодня не приемный день». «Я вовсе не на прием, — сказал я. — Я — Том. Я здешний». Тогда он присвистнул и выказал удивление. Я рассказал ему все об этой истории и показал следы от узды, и он с каждой минутой сердился все больше и больше и сказал, что подаст в суд на мистера Питера Боппа.

Я прямо прошел в главное здание. Там как раз новая нянька кормила маленького Альберта. «Погодите, — сказал я. — Неправильно делаете. Разве не видите, как он щурит левый глаз? Позвольте, я покажу вам». Может быть, она подумала, что я новый доктор. Она сейчас же отдала мне ложку, и я положительно уверен, что наполнил маленького Альберта супом — самым приятным для него способом. Слабоумные совсем не такие плохие люди, если вы только умеете понимать. Я слышал раз, как мисс Джонс говорила мисс Кэльсей, что у меня удивительный талант обращаться со слабоумными.

Может быть, когда-нибудь я поговорю еще с доктором Дэльримплем и попрошу дать мне удостоверение, что я не слабоумный. Тогда я предложу ему сделать меня настоящим ассистентом в нашем приюте, за сорок долларов в месяц на своих харчах. И тогда я женюсь на мисс Джонс и поселюсь здесь навсегда. А если она не захочет, я женюсь на мисс Кэльсей или вообще на какой-нибудь няньке. Тут их целая куча, и все хотят замуж. И я не буду обращать внимания, если моя жена будет сердиться и называть меня идиотом. К чему? Кроме того, я полагаю, что если научишься обращаться со слабоумными, то с женой будет уже немногим хуже.

Я еще не рассказывал вам, как я один раз убежал. У меня даже и мысли не было о таких вещах, — это меня подбили Чарли и Джо. Они ведь эпилептики — из развитых, — вы, конечно, знаете. Я был в кабинете доктора Вильсона с поручением и возвращался в главный корпус, как вдруг вижу, что Чарли и Джо прячутся за углом здания и делают мне знаки. Я пошел к ним.

— Алло, — сказал Джо. — Как поживают слабоумные?

— Превосходно, — сказал я. — А у вас были припадки за это время?

Это их взбесило, и я уже хотел идти, когда Джо сказал:

— Мы собираемся убежать. Пойдем вместе.

— Зачем? — спросил я.

— А мы перейдем на другую сторону горы, — сказал Джо.

— И найдем золотые россыпи, — сказал Чарли. — И больше у нас не будет припадков. Мы вылечились.

— Прекрасно, — сказал я.

И мы поползли вокруг дома, между деревьями. Может быть, мы пробирались так минут десять, когда я вдруг остановился.

— В чем дело? — сказал Джо.

— Погодите, — сказал я. — Я решил вернуться.

— Зачем? — сказал Джо.

— Надо захватить маленького Альберта, — ответил я.

А они сказали, что нельзя, и разозлились. Но я не обратил внимания. Я знал, что они будут ждать. Дело в том, что ведь я жил здесь двадцать пять лет и знаю тропинки задворками и через горы, а Чарли и Джо не знают тропинок. Вот почему они и хотели, чтобы я шел с ними.

Ну вот я и вернулся и захватил маленького Альберта. Он ведь не может ходить и говорить и ничего не может делать — он только пускает слюни — и вот мне пришлось тащить его на руках. Мы прошли за последнее клеверное поле — дальше я и сам никогда не ходил. Там начинались густые кусты и лес, и не было ни одной дорожки. Тогда мы спустились по коровьей тропинке к большому ручью.

По другую сторону ручья мы вскарабкались на большой холм. Там росли все большие деревья, а не кустарники, но было очень круто и скользко от опавшей хвои и очень трудно было идти.

Мы шли и шли и наконец дошли до очень скверного места. Если переходить через него — надо было пройти сорок футов, а если поскользнуться, то полетишь на тысячу футов, а может быть — даже на сто. Ну, не то что полетишь, а съедешь. Я перешел первый и перенес маленького Альберта. Джо — за мной. А Чарли испугался как раз посередине — и сел.