Флибустьер. Вест-Индия - Ахманов Михаил Сергеевич Страница 21

На первой странице приходной книги были выписаны коэффициенты пересчета — восемь реалов в песо, а в дукате — шестнадцать и три четверти. Пользуясь ими, Серов оценил табак в тысячу семьсот семьдесят песо, а какао и сахар — в три тысячи сто двадцать. Округленный результат, с учетом ларцов с серебром, составил десять с половиной тысяч, и эту сумму Садлер выписал крупными цифрами под датой: 3 марта 1701 года. Скромная добыча, но она имела шанс удвоиться после продажи корабля, а также испанских доспехов и оружия. Из этой части (весьма неопределенной, так как цены на плавсредства сильно колебались) нужно было уплатить «за покровительство», причем и здесь имелась разница: так, губернатор Тортуги «крышевал» пиратов за восемь процентов, а в Кингстоне на Ямайке требовали десять. Но в сравнении с налогами московских бандюков эти цифры показались Серову скромными.

Прибыль являлась лишь первым этапом сведения баланса. Второй, расходный, был значительно сложнее; тут требовалось рассчитать доли всех участников экспедиции от капитана до матроса, с учетом погибших, которым наследовали их приятели. Пятьдесят долей клали «на корабельный борт», то есть в карман владельцу судна Джозефу Бруксу; кроме того, будучи капитаном и предводителем, он получал еще семь долей. Офицерам и корабельным мастерам[19] капало от двух до четырех, а в сумме тридцать пять, и еще двенадцать — в компенсацию раненым и увечным. Она определялась со слов Росано и в этот раз была невелика — никто не потерял конечности, да и глаза у экипажа были целы. Что касается царапин, синяков и выбитых зубов, за них не полагалось ничего.

Рядовых на «Вороне» числилось сто восемнадцать, и окончательный итог составил двести двадцать две доли по сорок семь с третью песо. Том Садлер отметил окончание работ, прикончив вторую бутылку; затем принесли свечи (темнело в тропиках рано), и Пил с лекарем проверили вычисления. Пил занимался этим с небрежным видом, однако тщательно, и на Серова посматривал без особой приязни. Наконец капитан выпалил в воздух, и пираты нестройной толпой подтянулись к столу, где им был объявлен результат. Видимо, не из лучших — особых восторгов и даже гула одобрения Серов не услыхал.

Он вернулся к костру, сел и отрезал кусок черепашьего мяса. Оно было сочным, хорошо пропеченным и вкусом напоминало телятину. Жадно и быстро насыщаясь, Серов прислушивался к голосам корсаров, толковавших за его спиной, что старина Джозеф — не Пьер Легран, не Монбар Губитель[20] и, разумеется, не Генри Морган; труба пониже, дым пожиже. Хотя, с другой стороны, Бога гневить ни к чему — испанца взяли с минимальными потерями. Пит пулю в брюхо схлопотал, загнувшись сразу, Джарвису проткнули сердце, а Боб Счастливчик отправился на небеса с разбитым черепом. Еще пятерых пришибло или шестерых? Губерт где? Тот Губерт, которому вырвали ноздри? Все еще на палубе или кормит крабов и акул?

Серова ткнули в бок, и, оглянувшись, он увидел двух своих подельников. Пахло от них спиртным; Мортимер весело скалился, а его приятель выскребал из дремучей бороды черепашьи кости и мясо.

— Живой! — с удивлением заметил Хенк.

— Жив, покарай меня Иисус! — подтвердил Мортимер. — А я уже думал, гнить тебе в яме под пальмами!

— Это когда Старик за ножиком потянулся, — объяснил Хенк. — Джозеф Брукс ножик даром не вытаскивает.

— Озлился на тебя? Чего молчишь? — Мортимер тряхнул Серова за плечо.

— Нет, не озлился, — возразил Хенк. — Эндрю-то как есть живой! И целый почти! Шкура, конечно, порезана, так это испанец расстарался, а вовсе не Брукс.

Серов прожевал последний кусок, проглотил и отодвинулся от огня.

— Повысили меня, — произнес он, вытирая губы. — Вышло мне повышение, ребята, и теперь я у Садлера в помощниках.

— Повезло! — сказал Мортимер. — С таким везеньем, приятель, ты на небеса угодишь за час до того, как дьявол узнает о твоей смерти.

— Ну, спасибо на добром слове, — ухмыльнулся Серов и добавил: — Уж не знаю, стоит ли теперь водить компанию с такими оборванцами, как вы.

Мортимер хихикнул и повернулся к Хенку:

— Заносчивые эти французы! Папаша мне говорил, что это у них от жратвы. Перца много кладут, а перец кровь горячит и мозги будоражит, оттого и гордость у них чрезмерная. Но если будет случай чужие сапоги пропить, тут француз всегда при деле.

— Ладно, в следующий раз мои пропьем, — пообещал Серов. — А вот скажите, братцы, не завалялось ли у вас в карманах песо? Никогда не видел, а поглядеть хочется.

— Прах и пепел! Песо не видел? — Мортимер уставился на него, точно на кретина.

— Что удивляться? Я ведь из Нормандии, а там песо не в ходу. У нас эти… — Серов наморщил лоб, припоминая валюту из «Трех мушкетеров», — у нас экю, пистоли и ливры. Еще голландские тугрики есть, то бишь гульдены… Так покажешь или нет?

Мортимер, помрачнев, запустил руку в карман, просунул пальцы в здоровенную дыру и показал Серову кукиш. Сзади заржали, и он, приподняв голову, встретился взглядом с корсаром по прозвищу Страх Божий. Смотреть на него без содрогания было невозможно: в щеке яма, нижняя челюсть сворочена набок, ноздри вырваны, и на лбу три каторжных клейма: французское — с лилиями, английское и испанское — со львами. Везде наследил и всем насолил, подумал Серов, разглядывая эти почетные украшения.

— У этих, — Страх Божий скривился в сторону Хенка и Мортимера, — грош не залежится! Вот, смотри!

Он раскрыл ладонь с корявыми, похожими на сучья пальцами, продемонстрировав серебряный диск с короной и многочисленными гербами. Монета была побольше николаевского рубля и даже на вид казалась тяжелой и основательной. Источник грозных сил Испании, ее галеонов, крепостей и армий, ее оружия и пушек, она сияла в пламени костра, словно излучая блеск имперского могущества. И в то же время, как почудилось Серову, она была пленницей — не пальцы испанского гранда или купца ласкали ее, а нежила рука пирата.

Страх Божий ухмыльнулся, показав огромные клыки, спрятал монету в пояс и исчез в темноте. Отодвинувшись подальше от пылающего плавника, Серов расстелил куртку на песке, снял перевязь и шпагу, улегся и закрыл глаза. Впервые под ним ничего не качалось, не рокотала вода за бортом, не гудели канаты, не трепетали белые полотнища парусов. Он был на земле, на прочной и надежной тверди, достаточно обширной, чтоб вытянуть ноги и не уткнуться при этом в чью-то спину или грудь. И пахло здесь иначе, чем на корабле, не порохом, смоленым деревом и немытыми телами, а чистым свежим ароматом зелени.

Эта земля с ее запахами и море, шумевшее в сотне шагов, были реальны, так реальны, что не приходилось сомневаться в их существовании. Иное дело люди — они могли обмануть, представить вместо истины иллюзию, построить старинные корабли, нарядиться в отрепья и, договорившись меж собой, разыграть какой-то непонятный спектакль. К людям и их деяниям Серов испытывал недоверие, хотя чувства и разум убеждали в обратном: корабль вроде бы казался кораблем, битва — битвой, а смерть — смертью. И все же инстинктивно, на уровне подсознания, он отвергал, отталкивал происходящее с ним или, возможно, не желал в это поверить. Ведь главное, на чем стоит человек, — все-таки вера, не вера в Бога и сверхъестественные силы, но твердая уверенность в том, что чувства его не обманывают и мир таков, каким он видится и слышится. Поколебать или разрушить эту веру — прямая дорога в безумие.

И здесь, на твердой земле, Серов вдруг понял, насколько приблизился к этой границе. Видимо, все эти дни он пребывал в шоковом состоянии — двигался, ел, говорил, сражался, автоматически подчиняясь одной-единственной идее: выжить. Он как бы скользил по тонкому льду над темной пучиной океана, отгоняя мысли о его бездонном чреве; главное — заметить трещину или открытую полынью и не свалиться в нее, а сделать шаг к земле. И теперь, ощущая надежную твердь, прижимаясь к ней бедрами, спиной, плечами, он осознал, что океан и бездна существуют и непременно поглотят его, если не признать их реальность.