Альберто Васкес-Фигероа - Игуана Страница 25

— Я не убью тебя за твои слова, — наконец сказал он. — Даже не стану наказывать, потому что знаю: ты добиваешься этого наказания, поскольку тебе невыносима мысль о том, что ты еще жив, а твои люди навечно остались лежать на дне морском. — Он направил на него мундштук. — Это ведь ты решил меня выпороть, — напомнил он капитану. — Это ты совершил ошибку, подвергнув меня унижению, а второй твоей ошибкой было то, что ты оставил меня в живых. Это ты вынудил меня взбунтоваться, подстегнув во мне жажду мести, — тем, что было всего лишь капризом в одно глупое утро, когда ты не придумал ничего лучше, как высечь меня на потеху своей команде… — Он глубоко затянулся и выпустил дым, качая головой, словно сожалея о случившемся. И, помолчав, добавил: — Ужасно, наверно, обнаружить, что ты разбудил спящего зверя и он проглотил то, что ты так любил…

Испанец посмотрел на него с удивлением и возмущением.

— Спящий зверь?! — вскричал он. — Кем ты себя вообразил, недоумок? Богом? Спящий зверь! — снова повторил он. — Грязный убийца — вот ты кто!.. Куча дерьма, источающая злобу из-за того, в чем никто, кроме тебя, не повинен… Будь я проклят, да, но только не из-за того, что я совершил, а из-за того, что я дряхлый и немощный старик! Будь я на десять лет моложе, я придушил бы тебя собственными руками, наплевав на пугачи, которые ты носишь на поясе, чтобы наводить страх на своих рабов.

Игуана Оберлус искренне рассмеялся — впервые за долгое время, а может, даже впервые в жизни, поскольку он не помнил, чтобы когда-либо прежде чувствовал себя таким веселым и довольным. Этот морской волк, Алонсо Пертиньяс-и-Габейрас, уроженец деревни Альдан, что стоит на галисийском полуострове Моррасо, пытался оскорблениями его спровоцировать — не для того, чтобы унизить или сойтись с ним в открытой и жестокой схватке, а стремясь таким способом добиться наказания, чтобы искупить вину, которая, по сути дела, заключалась в том, что он когда-то подверг его чрезмерному унижению.

Бедный старик просил для себя смерти, причем не плачем, а угрозами и нападками, и это должно было означать унижение для него, неспособного унижаться, и тем не менее он это делал.

— Мне было бы неприятно видеть, как ты плачешь или умоляешь о пощаде, — сказал Оберлус. — Потому что невелика честь одержать верх над трусом. Но мне приятно убедиться в том, что ты просишь смерти, не вымаливая ее, потому что тебе стыдно за свое нынешнее существование и ты не способен положить ему конец… — Он приблизился вплотную к капитану и склонился над ним, в упор глядя на него: — Почему? Только потому, что твоя вера запрещает тебе самоубийство? Здесь нет кладбища, в земле которого тебе запретят покоиться. Убивай себя, коли охота. Я благословляю. — Он ухмыльнулся. — На самом деле, я только этого и жду с того момента, как оставил тебя на свободе.

— Смерть настигнет меня, когда Господь того пожелает, — суровым тоном произнес галисиец. — Если Он потребует, чтобы я выжил на этом острове, где совершил непростительную ошибку, я выживу и пробуду здесь столько, сколько Он мне прикажет. — В его взгляде читался ответный вызов, словно он неожиданно вновь обрел выдержку и опять почувствовал, что владеет собой. — И если меня что-то и радует, — добавил он, — так это открытие, что у тебя не осталось даже такого утешения, как уповать на Божье милосердие, а также на то, что когда-нибудь твое существование придет к концу. Что бы ты ни делал, ты обречен оставаться заключенным в это отвратительное тело до тех пор, пока его не съедят черви, а поскольку в Ад ты не веришь, то даже там у тебя не будет возможности от него освободиться.

Игуана Оберлус спокойно выпрямился. Вытряхнул из трубки пепел, постучав ею о камень, и сделал легкий жест рукой, как будто всего-навсего прощался с приятным собеседником.

— Это была замечательная речь, старина, — сказал он. — Просто замечательная. Однако ничего из сказанного тобой меня не задело, потому что мне все было известно заранее. — Он печально покачал головой. — Мне было шесть лет… или около того, когда меня схватили четверо и заставили поглядеть на себя в зеркало. С тех пор не проходило и дня, чтобы эта картина не всплыла у меня в памяти. А если я забывал ее, то тут же находились такие, как ты, чтобы освежить мне память. Знаешь, сказанное на скольких языках слово «урод» я могу распознать? На восемнадцати, включая язык индейцев кечуа, китайский и малайский. Как я могу поверить в существование такого Бога, который ввел меня в мир, одарив эдакой физиономией? — Он снова рассмеялся. — Если Он когда-то и существовал, то помер от страха или от стыда, когда меня увидел.

•

Около месяца спустя старый капитан припомнил в разговоре — пространном и несколько бессвязном — жизнь в родной Галисии, народные поверья и диковинную огромную белую обезьяну, которая часто сопровождала альданских рыбаков и мореходов, когда они на рассвете направлялись к своим баркасам.

Затем он точно так же, без всякой временной связи, помянул своего дядю Сантьяго и сказал, что того повесили как «сухопутного пирата». Слушая его, Оберлус решил, что бедный старик день ото дня теряет разум или начался быстрый процесс дряхления, поскольку он нес чепуху по поводу самых простых вещей.

— Что это еще за сухопутный пират?. — поинтересовался Оберлус. Выражение было ему внове, несмотря на то что в течение короткого периода времени он сам был настоящим сухопутным пиратом.

— Кто-то вроде моего дяди, — последовал нелогичный ответ. — Мой дядя Сантьяго был «сухопутным пиратом» и вполне заслужил, чтобы его повесили на смоковнице.

— Но что же он сделал?

— Он родился не в Альдане, — сообщил испанец. — Альданцы ни за что умышленно не посадили бы ни один корабль на мель. Дядя был из глубинки. Откуда-то из-под Оуренсе.

— И каким же образом он сажал корабли на мель?

— Как это обычно делают «сухопутные пираты».

— Но как именно? — сказал Оберлус, теряя терпение.

Старик удивленно взглянул на него, словно вопрос показался ему глупым:

— С помощью огней.

— Огней?

— Огней! — повторил старик с досадой. — Разве ты не знаешь, что такое корабельные кормовые огни?

Оберлус не ответил, понимая, что капитан начинает раздражаться, как это часто с ним случалось, и предпочтет совсем умолкнуть, если заметит, что тема слишком интересует собеседника.

Он сделал постороннее замечание о забавных выкрутасах пары синеногих олушей, которые вот уже более трех часов потешно вытанцовывали друг перед другом, не решаясь положить конец брачному ритуалу, и оставил галисийца, который, похоже, все больше и больше погружался в свои навязчивые мысли и бормотал невнятные приказания, судя по всему обращаясь к человеку, который был его помощником на корабле «Мария Александра».