Один - Николай Андреевич Внуков Страница 28

штуку. Каждая работа, когда не знаешь ее, кажется сложной и трудной. Сначала всегда обдумываешь каждое движение, часто делаешь не то, что нужно. И это получается не так, и то не этак. Несколько раз испортишь работу. Это правильно, потому что ты еще учишься. С одного раза, наверное, ни у кого из людей ничего правильно не получалось. Зато через некоторое время руки так привыкают делать все правильно, что уже не задумываешься, в каком порядке что нужно делать. И тогда все становится вовсе нетрудным. И еще одну штуку я понял: никогда ни при каких обстоятельствах не суетись. Достаточно начать суетиться — и все дело пойдет наперекор и сам себя измотаешь.

Иногда мне приходило в голову, что, будь у меня не маленький перочинный ножик, а топор, я смог бы построить настоящий дом.

Через полчаса костер разгорелся. Я наломал тонких веток багульника и бросил большую охапку в огонь. К вершинам лиственниц поднялся столб плотного голубого дыма.

Есть сигнал!

Багульник хрупкий, его не надо резать ножом. За десять минут можно наломать целый воз. И я ломал остро пахнущие ветки до тех пор, пока совершенно не выбился из сил. Захотелось пить. Найдя бутылку, я отвинтил колпачок и удивился, как мало воды в ней осталось, всего глотков пять.

Отпил половину и завернул колпачок. Надо экономить. На всем пути сюда я не встретил ни одного источника. Но может быть, они есть где-нибудь дальше, в лесу? Вот фокус будет, если я не найду на этом берегу воду…

Я сел у огня.

Место было сухое, прохладное. Эх, сюда бы мой берег Правого Борта и бухту Кормы!

И тут вдруг снова увидел дырку на джинсах под самым коленом. Кажется, она стала больше…

Там, на станции, в школе, я очень гордился своим джинсовым костюмом, особенно штанами. Костюм мне привез отец из Владивостока. Настоящий «Ли» с двойными крупными швами, с молниями на задних карманах, с фирменными пуговицами. Все ребята умирали, когда я в первый раз пришел в нем в школу, а я чувствовал себя самым счастливым человеком на земле. Штаны сидели, как положено настоящим «Ли», на самых бедрах, куртка приятно и плотно обнимала плечи, и все было сшито из блекло-синей ткани, шуршащей, как парусина, и жесткой, как жесть. Я даже начал бояться, что на следующий год немного подрасту, костюм станет тесен и в нем будет трудно передвигаться. Но этого не случилось. Я действительно подрос, но и костюм вроде бы подрос вместе со мной: и в седьмом классе он сидел на мне так, будто я в нем родился. Джинсы и куртка слегка подтерлись на локтях и коленках, побелели на швах и стали еще моднее. Чудесный «Ли», — казалось, ему сносу не будет! Ведь там, где он шился, он предназначался для работы на фермах, для скачки на диких мустангах, для тяжелых походов и вообще для полной приключений жизни. И вот на тебе: неполных три недели на острове — и уже дырки и ткань поползла у прочных двойных швов… Нет, уж лучше бы сюда настоящую морскую робу из настоящей парусины, такую, какую носят рыбаки.

Будь у меня иголка, я поставил бы на джинсы заплатки из кусочков палаточной парусины. На нитки можно распустить капроновый шнурок от сети. Но иголки не было, а сделать ее из булавки или из проволоки моими инструментами было невозможно. Вернее, сделать-то можно, но только стержень, а вот чем проделать в нем ушко…

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

День проплывал над островом тихий, безветренный. Море лишь кое-где морщилось волнами, в лесу стояла мягкая хвойная тишина.

Мне не хотелось возвращаться в свою бухту. Мидий хватит до завтра. Ночь можно скоротать у костра.

В самом деле, что меня привязывает к месту? Разве что палатка да запас продуктов в ней. А так — весь остров — мой дом. Огонь я могу добыть в любую минуту. Все необходимое — со мной. Могу идти, куда захочу, и ночевать, где захочу.

Что на земле заставляет человека жить на одном месте? В основном земля, которая его кормит и к которой он привык. Потом дом и барахло, которое он в нем накопил. Друзья, к которым привык. И еще работа. А так, если ты сам по себе, если у тебя никакого барахла, кроме нескольких вещей, необходимых для жизни, — ты абсолютно свободен. Ходи хоть по всему земному шару, и каждый угол, в который забредешь, будет твоим домом…

Потом я начал думать о том, почему в мире все устроено так, что если в избытке одно, то обязательно не хватает другого. Ничто не распределено ровно. Вот и на моем острове: в бухте Кормы есть и саранки, и мидии, и шиповник, но сыро и мало топлива. Зато здесь топлива сколько угодно, сухо, — наверное, не бывает ночных туманов, — но берег высокий, до воды так просто не доберешься, и нечего есть.

Хорошо пообедав, я поднялся еще выше по лесу, но везде было одно и то же: сухая почва, покрытая серой щебенкой и засыпанная желто-бурой лиственничной хвоей, и кусты, самые высокие из которых доходили мне до груди. Воды не нашел.

Солнце, обогнув сопку, начало спускаться к юго-западному краю горизонта. Его лучи пробили гущу леса и темно-желтыми отблесками легли на стволы лиственниц. Стало очень красиво. Я наслаждался теплом, тишиной и бездельем. В эти часы на моем склоне, у источника, уже тень. Только перед самым закатом она уходит на северо-восток. А здесь совсем другой мир.

И вдруг мне захотелось, чтобы кто-нибудь еще вместе со мной сидел у костра. Лаборант Гриша, Виктор Иванович, а еще лучше, если отец. Мне не хватало сейчас человека, которому я мог бы все рассказать и послушать, что скажет он. Я уже заметил, что, работая, часто говорю сам с собою вслух. Раньше этого никогда не было. А тут мне просто необходимо было слышать человеческий голос, хотя бы даже и свой. Он как бы подбадривал меня, помогал думать, создавал впечатление второго человека, который в трудные минуты помогал мне советом.

В этот вечер у костра я впервые за все время тосковал от одиночества. Я громко рассказывал сам себе, что завтра поднимусь еще выше по лесу. Может быть, по этому трудному склону доберусь до самой вершины сопки и увижу катер или корабль, который меня спасет.

Я вспоминал ребят и девочек нашего класса. В школе я ни с кем крепко не дружил, кроме Васи