Капитаны ищут путь - Юрий Владимирович Давыдов Страница 9

— Ура! — закричал Коцебу и, позабыв о солидности, приличествующей «первому после бога», подбросил вверх фуражку. — Ура!

— Ура-а!! — подхватили Шишмарев и Разумов, матросы и артельщики.

— А-а-а, — эхом прокатилось в шхерах и прибрежных скалах.

«Рюрик» покачивался в нептуновой люльке.

Теперь уже не заснеженным зимним трактом, а весенней морской дорогой пошла команда брига из Або в Ревель и оттуда в Кронштадт.

В Ревеле взяли привезенные Крузенштерном астрономические инструменты и хронометры, а потом встали в Кронштадтской гавани и начали погрузку.

Бот № 118 сновал из Петербурга в Кронштадт и обратно. Бот доставлял припасы; матросы «Рюрика» поднимали на палубу и опускали в трюмы дубовые бочки с солониной и маслом, ящики с восковыми и сальными свечами, сухари, крупу, горох. Огромные шестидесятиведерные бочки заливались пресной водой; тюки с одеждой и бельем укладывались в специальный отсек; ружья со штыками и пистолеты были розданы команде; боеприпасы — порох, ядра, свинец — с превеликой осторожностью снесены в небольшую крюйт-камеру и погреб, люки над ними, окованные медными листами, надежно задраены.

Бот № 118 ходил туда и обратно, матросы трудились, ухая, крякая и обливаясь потом. Коцебу, Шишмарев и третий лейтенант Иван Захарьин были объяты тем радостным возбуждением, какое охватывает моряков в последние дни перед походом. А комиссионеры, купцы, отпускавшие на «Рюрик» многочисленные припасы, уже подписывали «Генеральный щёт его сиятельству графу Николаю Петровичу Румянцеву». И под жирной итоговой чертой его стояла внушительная сумма — 31 244 рубля 74 копейки.

В эти же дни на борт «Рюрика» прибыли двое штатских людей.

Один из них был юноша лет двадцати, подвижной и быстрый, с пушком на смуглых щеках и смелыми светлыми глазами. Его спутник был хотя и постарше, но, пожалуй, лишь года на два, сухощавый, с размеренными движениями и добрым взглядом серых, несколько выпуклых глаз. Двадцатилетнего звали Логгин Хорис; двадцатидвухлетнего — Иван Эшшольц; первый был живописцем, второй — медиком. Коцебу был извещен, что они отправляются на «Рюрике», но дни стояли столь хлопотливые, что времени для долгих разговоров не было, и лейтенант, указав живописцу и медику каюту, тотчас занялся другими делами.

Июль кончался. Небо выцвело, а следом за ним выцвели, окрасились слабой ярь-медянкой и волны Кронштадтского рейда. Все было закончено: припасы погружены не на месяц, не на полгода — на целых два.

Двадцать девятого июля на корабль приехали Румянцев, Крузенштерн, кронштадтские адмиралы. Они осмотрели бриг и нашли везде образцовый порядок. Румянцев взял Коцебу за руку, притянул к себе, перекрестил и обнял. Крузенштерн расцеловался с офицерами, пожал руку живописцу и доктору, потом обернулся к матросам, сгрудившимся неподалеку, и по-командирски громко сказал:

— В добрый путь, ребята! С богом!

И снова, как в мае над абоскими шхерами и речкой Аурой, так и теперь у Кронштадта трижды разнеслось матросское «ура».

На следующее утро, едва взошло солнце, «Рюрик» снялся с якоря. Не успел заспанный командир брандвахты[2] занести в журнал очередную запись, как бриг, самый маленький из русских парусников, совершавших кругосветное путешествие, уже пропал из виду.

ПОЭТ И НАТУРАЛИСТ

Запыленная карета, стуча большими колесами, подкатила к отелю «Белый орел». Кучер проворно спрыгнул с козел и отворил дверцу.

В тот же миг на пороге «Белого орла», под четырехгранной недвижной тенью висячего фонаря, появился хозяин отеля и, обдергивая куртку, кланяясь, обратился к приезжему:

— Добрый день, сударь! Милости просим, сударь, проходите, сударь!

Приезжий, худощавый гибкий человек, приветливо глянул на хозяина большими и очень яркими голубыми глазами, кивнул и, не оборачиваясь, зная, что поклажу его подхватят услужливые руки, быстро прошел в гостиницу.

Он спросил комнату с окнами на море. Хозяин проводил его во второй этаж и, воротившись, потолковал с кучером.

Оказалось, что гостя зовут Адальберт Шамиссо, что он прибыл из Германии, что человек он веселый и щедрый. Однако зачем, с какой целью приехал этот Шамиссо в Копенгаген, кучер не знал. И хозяин, любопытный, как все содержатели отелей, в которых не так уж часто бывают постояльцы, отошел от кучера с недовольным видом.

На следующее утро Шамиссо велел принести ему перо и чернила. Сам хозяин поспешил исполнить это приказание. Войдя в комнату с письменными принадлежностями, он увидел Шамиссо у распахнутого окна. Приставив к глазу новенький «долланд»,[3] Шамиссо пристально разглядывал пепельный рейд. На подоконнике лежала его трубка, из длинного мундштука вилась сизая струйка дыма.

Шамиссо обернулся на скрип двери, поблагодарил хозяина, тряхнув шелковистыми, спадающими на плечи волосами, и вновь нацелил «долланд» на пепельный рейд. Хозяин понял, что поговорить с постояльцем не придется.

Туман над рейдом рассеялся. Видно было, как матросы купеческих судов готовили к выгрузке заморские товары, как на военном фрегате развесили сушить только что выстиранные флаги и пестрая стайка их красиво вспархивала от каждого дуновения северо-восточного ветра. Видел Адальберт Шамиссо и то, что несколько больших шлюпок, отличавшихся от других суденышек красным цветом одного из своих парусов, вдруг, точно по команде, понеслись наперегонки к выходу из рейда.

Это неожиданно быстрое движение алых парусов не привлекало внимания владельца «долланда». Он вздохнул и отложил подзорную трубу. Между тем, шлюпки с красной парусиной принадлежали датским лоцманам. Уход их из гавани означал приближение к Копенгагену иностранного судна, нуждающегося в проводнике…

Шамиссо сел к столу и начал писать письмо одному из своих немецких друзей. Как всегда, письмо было для него не просто весточкой, а литературным занятиям. И он предавался ему с удовольствием, которое было еще большим оттого, что за окном сиял и переливался рейд и шумела бойкая портовая жизнь. Впрочем, он так и не закончил послание к Эдуарду Хитцигу: послышались смягченные