Капитаны ищут путь - Юрий Владимирович Давыдов Страница 10

Шамиссо порывисто вскочил и схватил «долланд». «Бу-ум»… «бу-ум»… — раздавалось в воздухе, и белые, круглые облачка возникали вдали, над фарватером, будто какой-то трубокур выпускал изо рта клубы дыма. Семь раз прозвучали пушечные удары. То был салют корабля, пришедшего в Копенгаген. А потом столько же раз прогремел ответный салют столичной крепости.

Северо-восточный ветер отогнал пороховой дым, и перед Адальбертом Шамиссо возник двухмачтовый корабль, на борту которого горело медью:

— «Рюрик», — шепотом произнес Шамиссо, еще раз глянул в трубу и счастливо рассмеялся…

В тот же день — 9 августа 1815 года — он переправил свой багаж на русский бриг. Капитан Коцебу любезно принял нового члена экипажа «Рюрика».

Вечером Шамиссо лежал на узенькой койке в тесной каюте и размышлял, потягивая трубку с длиннейшим мундштуком. Размышлял он о том, как в одно мгновение человек может перенестись из мира привычных и знакомых ему вещей, людей и обстоятельств в мир совершенно незнакомый.

Он еще ничего не знал об этом мире, где ему придется прожить несколько лет и, быть может, испытать не одно опасное приключение. Он еще почти ничего не знал об этом корабле, который будет ему служить тем же, чем служит, как он думал, альпийскому жителю скромная хижина, погребенная под снегами. И, вспомнив альпийские хижины, он вспомнил Женевское озеро, прогулки в горах, увлечение естествознанием. Мысли его приняли иное направление и улетели далеко от «Рюрика», Копенгагенского рейда и тесной каюты…

Ему было тридцать четыре года. Бурные времена сделали из него, последнего отпрыска старинной дворянской фамилии из Шампани, скитальца и романтика. Родители, бежавшие от «ужасов» французской революции, ребенком завезли его в Германию. Пятнадцати лет он стал пажом королевы Луизы, восемнадцати — надел офицерский мундир.

Однако ни паркет королевских покоев, ни шагистика прусской казармы не прельстили молодого человека. Он бросил службу, сменив мундир и «радости» придворной жизни на посох и широкополую шляпу странника. Он бродил по Германии, перебивался случайными учительскими заработками и слагал стихи, как мейстерзингер. Он слагал немецкие стихи, но галльский гений, прозрачный и четкий, придавал им прелесть, которую быстро оценили тогдашние берлинские литераторы. Шамиссо обрел друзей и основал вместе с ними журнал «Альманах муз».

В восемьсот десятом году романтиком и свободолюбцем приехал он в Париж; потом очутился в Швейцарии, на берегах красивейшего Женевского озера, и поднялся в горы, испытывая чувства, похожие на те, что позднее испытал на горных вершинах другой поэт — Генрих Гейне.

Шамиссо принадлежал к тем редким людям, в которых глубокое восприятие красоты мира сочетается со страстью к познанию этого мира. В нем жили в удивительном драгоценном сплаве две натуры — поэта и исследователя.

Из Швейцарии он вернулся в Берлин и поступил в университет. Он старательно изучал ботанику и зоологию, а однажды летом, поселившись за городом, написал «Петера Шлемиля», сказку, восхитившую даже такого фантаста, как Гофман, маленькую, веселую и одновременно горькую историю о человеке, потерявшем свою тень. Сказка принесла ему всеевропейскую известность, хотя лишь немногие приметили в ней печаль сказочника, потерявшего свою родину.

В восемьсот пятнадцатом году молодой естествоиспытатель и уже известный сочинитель услышал о русской кругосветной экспедиции. Это было, пожалуй, первое после долголетних войн крупное научное предприятие, и Шамиссо задумал принять в нем участие.

Выручил его случай, этот избавитель многих мечтателей. Один из приятелей Шамиссо (и будущий издатель его шеститомного собрания сочинений) Эдуард Хитциг был знаком с драматургом Августом Коцебу, отцом начальника экспедиции и родственником Крузенштерна.

Завязалась переписка, окольная и долгая: Хитциг писал Августу Коцебу, Август Коцебу — Крузенштерну, Крузенштерн, переговорив с Румянцевым, ответил драматургу, тот — Хитцигу, а последний известил о согласии графа Николая Петровича Адальберта Шамиссо.

Так случилось, что поэт и ученый из Берлина надел, подобно герою своей сказки Петеру Шлемилю, семимильные сапоги и отправился в путешествие, куда более длительное, нежели его скитания по Германии и прогулки в окрестностях Женевского озера.

На рассвете 17 августа «Рюрик» отсалютовал Копенгагену. Шамиссо стоял на палубе. Ему было и весело и грустно. В утренней дымке таял город. Еще дальше, за шпилями, колокольнями и крышами, оставались другие города, где по-прежнему будут пить по утрам кофий, спорить о стихах, читать газеты, встречаться в театрах. А он… Ему было и немножко страшно и весело, будто он заглядывал вниз с альпийской кручи…

Жизнь корабельная уже вступила в свои права, подчиняя необычному для Шамиссо ритму все «население» брига.

Плавание Балтикой в Северное море не сулило особенных приключений, и Шамиссо, как всякий новичок, да к тому же еще литератор, внимательно приглядывался к спутникам.

С первых же часов пребывания на корабле Шамиссо почувствовал дух простого, непритязательного товарищества, который как-то сразу, без нажима и внутреннего принуждения, установился на бриге.

Больше других пришелся ему по душе корабельный медик Иван Эшшольц; его он мысленно называл «лучшим парнем в мире». Поболтав с живописцем и поглядев некоторые его рисунки, Шамиссо решил, что юноша — «добродушие в большей степени, нежели искусство»; впрочем, подумалось ему тут же, этот Логгин Хорис далеко не бездарный портретист.

С доктором и живописцем Шамиссо познакомился очень быстро. Он жил с ними в одной каюте, где посредине стоял стол, а над койкой Адальберта были устроены полки, тесно уставленные книгами и перехваченные планками, чтоб тяжелые фолианты во время качки не рухнули на спящего натуралиста.

На завтрак, обед и ужин сходились в эту каюту (за неимением на бриге кают-компании) офицеры.

Они так разнились друг от друга, что даже при поверхностном знакомстве не трудно было выявить в каждом основное, характерное.

Капитан в первую голову привлек внимание Шамиссо. Он наблюдал его не только в застольных беседах, но и во время корабельных работ. Натуралисту нравилось — он хорошо помнил прусских солдафонов, — что капитан строгостям внешней службы предпочитает заботливость о здоровье, отдыхе и удобстве команды. Нравилась и его энергия, свежесть молодости, так и сквозившие в каждом движении капитана, в каждом слове.

Первый лейтенант, Глеб Шишмарев, показался Адальберту круглой, сияющей