Макс Брэнд - Пастырь пустыни Страница 3

Произнеся эту речь, монах посмотрел на свой круглый живот и довольно рассмеялся; он смеялся, пока не начал сотрясаться с головы до ног.

— Думаю, вы могли бы осесть здесь, — с энтузиазмом сказал Ингрэм. — Здесь живут несколько десятков мексиканцев. Знаете, количество их драк на ножах… прошу прощения, — прервал он сам себя, — я не собирался давать совет.

— А, но вы сделали это! — сказал Педро. — Становясь старше, мы все реже следуем советам и все чаще даем их. Ну, расскажите, что у вас на уме?

Ингрэм посмотрел на собеседника повнимательнее, опасаясь, что над ним надсмехаются, но встретился со взглядом таким чистым и улыбкой такой искренней и детской, что не смог удержаться и рассмеялся в ответ.

— Мне нечего сказать, — наконец объявил он. — Кроме того, что в Биллмэне не останешься без дела ни на секунду.

— В этом маленьком городишке, — сказал Педро, — люди перемещаются так быстро — уходят на рудники и возвращаются, туда-обратно, — что мне удается немногое: только венчать или хоронить их, пока они проходят мимо. Если бы это было обычное поселение, я мог бы купить здесь дом и жить среди этих людей до тех пор, пока не стал бы для них родным братом. Однако рудники наполняют их карманы деньгами. Их хватает на еду и текилу, и кое-что остается на то, чтобы играть в азартные игры или драться из-за них. Головы и руки здешних жителей настолько заняты, что они не нуждаются во мне, за исключением случаев, когда собираются жениться или умереть. Если бы я поселился среди них сейчас, они вскоре забыли бы, что я здесь нахожусь. Я стал бы для них тенью. Но поскольку я прихожу издалека и через большие промежутки времени, я для них кое-что значу. Иногда они ко мне прислушиваются. А большего я и не жду. Я не амбициозен, мистер Ингрэм. Но у вас своя паства, а у меня своя. Мои прихожане будут слушать меня по крайней мере два или три раза за свою жизнь. А некоторые из ваших вообще никогда вас не услышат. Но многие из них могут принять вас в свою повседневную жизнь. Это принесет гораздо больше пользы. Несомненно гораздо больше пользы. А я, увы, должен смириться со своей участью.

Слова монаха были намного серьезнее его манеры разговаривать — произнося свою речь, он улыбался.

— Впрочем, — добавил он, — у меня никогда не было особых талантов. Если не считать талантом способность выслушивать рассказы о скорбях человеческих. Вы, однако, можете более тесно общаться с людьми своего класса и завоевать всеобщее восхищение.

— Почему вы так говорите? — спросил Ингрэм, слегка нахмурившись, как человек, который не любит выслушивать пустые комплименты.

— Вы высокий, — сказал мексиканец, — вы молоды и сильны. Люди здесь грубые, но они не могут позволить себе пренебрегать вами.

С этими словами он показал на маленькую серебряную вазу, стоявшую на самом верху книжной полки, и пару висевших на гвозде боксерских перчаток.

Юный Ингрэм чуть улыбнулся и пожал плечами.

— Это было до того, как у меня появилась серьезная цель в жизни, — сказал он. — До того, как я нашел себя. Теперь я — человек.

— Сколько вам лет?

— Двадцать пять… почти, — ответил Ингрэм.

Брат Педро не улыбнулся.

— И как вы нашли себя? — спросил он мягко.

Оказалось, что Ингрэму до странности легко рассказывать о себе этому человеку с бронзовым мясистым лицом, с малоподвижными, но проницательными глазами. Реджинальд оперся локтями о колени и погрузился в воспоминания.

— Однажды, играя в футбол, я получил травму, но продолжил играть, не обратив на нее внимания. А потом мне пришлось лечь в больницу. У меня в организме оказался какой-то микроб, из-за чего болезнь развивалась очень быстро. Это была долгая борьба за жизнь. Но в промежутках, когда бред отступал и когда я осознавал, насколько близко подошла ко мне смерть, я размышлял о том, что делал все свои двадцать лет. Двадцать долгих лет — и ничего не сделано, ничего стоящего! Несколько забитых голов. Несколько тачдаунов. Редкие занятия боксом. И я решил, что если Господь пощадит меня, я сделаю для этого мира что-нибудь стоящее. И когда я снова стал хозяином своей жизни, начал изучать религию.

Ингрэм замолчал и подозрительно посмотрел на брата Педро.

— Кажется, я слишком много говорю, — заметил он.

— Говорить полезно, — уверенно сказал монах и вдруг тихо начал насвистывать простенькую мелодию. Ингрэм обернулся и увидел на пороге маленькую ящерицу с желтой спинкой, лежавшую в лучах яркого солнца. Она подняла голову, словно прислушиваясь к музыке. — Говорить полезно, — повторил доминиканец, убежденно кивнув.

Он поднялся.

— Ну вот, мы немного узнали друг друга, — сказал брат Педро.

— Я хочу задать вам тот же вопрос, который вы задали мне, — сказал Ингрэм. — Как вам посчастливилось выбрать свою профессию?

— Да я тут ни при чем, — ответил монах. — Моя мать отдала меня в церковь. Там я и остался, — добавил он и снова улыбнулся. — Если вам понадобится помощь, обращайтесь ко мне. Возможности у меня небольшие, знания тоже. Но я кое-что знаю о сильных людях, живущих в этих краях.

— Об этих головорезах! — воскликнул Ингрэм, пожалуй, с излишней горячностью.

Брат Педро поднял коричневую руку.

— Не называйте их так. Хотя, впрочем… называйте, если вам хочется. Всегда лучше дать выход словам, чем удерживать их в душе. Но если бы не действия одного такого буяна, была бы здесь сейчас церковь? И оказались бы вы сами здесь, в пустыне, брат мой?

Ингрэм задумчиво прикусил губу.

— Не понимаю, что вы имеете в виду, — откровенно признался он.

— Не понимаете? — спросил Педро, и его улыбка угасла. На мгновение его глаза стали резкими и холодными, внимательно изучая лицо своего собеседника. — Может быть, вы действительно не понимаете, — наконец решил он. — Вы не слышали, как была построена ваша собственная церковь?

— Ее построил человек по имени Уильям Люгер. Я ведь всего четыре дня здесь живу.

— И вы не знаете, при каких обстоятельствах он оставил на церковь деньги?

— Нет. Пока не знаю.

— Ну-ну, — пробормотал монах.

Он снова уселся и скрутил папиросу, насвистывая нехитрую мелодию для зачарованной ящерицы. Папиросу он скрутил на мексиканский манер — в виде небольшого рога. И Ингрэм заметил, испытав при этом легкое отвращение, что пальцы доминиканца были буквально оранжево-желтыми — от никотина.

— Давайте, я расскажу вам, — сказал брат Педро, выпустив кольцо дыма к грубым балкам, подпирающим потолок. — Билли Люгер был типичным для этих краев человеком.

— Наверное, все-таки чуть лучше, чем остальные, — сказал Ингрэм, слегка напрягшись.