Владимир Топилин - Дочь седых белогорий Страница 10

Стараясь не допустить ещё одной беды, охотник не подпускал Ченку к чуму, в котором стонала и бредила обречённая Пэкта. Он посадил дочь на спину ведомого учага и, не оглядываясь, погнал свой маленький караван в сгущающиеся сумерки подступающей ночи. Какое-то время, не понимая происходящего, девочка молча смотрела назад.

Она ждала, что вот кто-то из братьев тоже начнёт собирать оленей, увязывать разбросанные около чума вещи в потки и так же, как и они, последует в дорогу за ними. Но из чума никто не выходил. Она так и не увидела хорошо знакомого силуэта матери, до этого всегда провожавшей отъезжающих. Всё дальше и дальше высокие шесты закопчённых чумов. Всё тише и тише стоны умирающих. Вот где-то там, позади, тяжело, заунывно завыла собака. Её голосу вторила другая. И только когда за идущим аргишем захлопнулась плотная стена тайги, Ченка вдруг поняла всё. Она поняла, что больше никогда не увидит улыбающееся лицо Пэкты, не почувствует тёплого прикосновения рук братьев, не услышит родного голоса близких ей людей, поющих простые и понятные доброму сердцу песни.

Раненой птицей девочка соскочила на землю и, не контролируя своих действий, захлёбываясь горькими слезами, побежала назад. Загбой догнал её, схватил трепещущее тело в крепкие объятия, постарался успокоить дочь. Но Ченка, не слушая его слов, пыталась вырваться к матери, когда-то подарившей ей жизнь. Тогда отец пошёл на крайние меры. Он просто спутал руки и ноги девочки маутом, привязал её к седлу учага и погнал караван прочь.

В ту страшную памятную ночь опытный охотник сделал большой переход. Он гнал аргиш на восток до самого рассвета. Торопливо идущий караван преодолел огромную, болотистую долину Ирчиль, и только лишь тогда, когда уставшие олени в изнеможении достигли туманного берега озера Сумнэ, он остановился. Загбой знал, что в случае, если Пэкта или старший сын останутся в живых, они очень скоро найдут их новый чум по следам.

Загбой ждал день, два, неделю… В томительном неведении медленно протекали серые, мрачные будни. Когда бледнолицая луна сменила три наряда, он наконец-то понял, что все ожидания напрасны. Их никто не догнал. К ним никто не пришёл. Потому что там все умерли…

Всё это время Ченка тихо плакала. Глазами, полными слёз, девочка безотрывно смотрела туда, откуда они пришли, в сторону Харюзовой речки. Но напрасно слух ловил ласковый разговор тайги, пытаясь различить в знакомых звуках торопливую поступь оленьих копыт, резкое понукание идущих животных. Зря пытливый, острый взор чёрных глаз старался различить в голубой дали знакомые точки идущего аргиша. В естественных запахах благоухающего марева отсутствовали запахи терпкого дыма, разгорячённых тел, взмыленных учагов и важенок и до боли знакомого дурмана, пропитанного трубкой курящей матери. Родные и близкие сердцу люди канули в вечность.

В отличие от дочери Загбой перенёс трагедию более сдержанно. Замкнувшись в себе, он днями и ночами просиживал у костра. В душе охотника была скорбь. Сердце сжалось в камень. Разум очерствел от тяжёлых мыслей. Он спрашивал у Огня ответы на свои неразрешимые вопросы. Но в эти дни Огонь не хотел разговаривать с ним. Тогда эвенк обращался с мольбами к другим духам. Он не понимал, чем мог прогневать Харги? Разве не он отдавал дань почтения в своих заклинаниях злому духу тайги? Почему Харги не принял те лакомые кусочки печени сокжоя и самых лучших соболей, оставленных им на Хачурском перевале в знак уважения и признания? Загбой корил себя за то, что не смог выполнить культовый ритуал по отношению к жене и сыновьям, хотя понимал, что ничего не мог сделать в той ситуации.

В сознании тунгусов смерть воспринимается как естественное явление. Вера в загробную жизнь помогает более легко переносить потерю родных и близких. Охотник верил, что, умирая, человек уходит в страну Вечной охоты, куда когда-то ушли его предки и куда в своё время уйдёт он сам. Вопрос был в другом: как и с чем уйти в иной мир, в страну Вечной охоты?

Согласно культовому обряду своего народа человек должен быть похоронен высоко от земли, на лабазе, в кедровой или лиственничной колоде, с необходимыми вещами, без которых ему нельзя обойтись в ином мире. К таким вещам относится личное оружие охотника, посуда, небольшое количество еды, повседневная одежда. Загбой винил себя за то, что не мог отправить в последний путь Пэкту и сыновей согласно старой доброй традиции. Более того, его мучила совесть за то, что он бросил их тела на произвол судьбы. Много раз охотник задавал себе один и тот же вопрос: как будут жить жена и сыновья в стране Вечной охоты, если их плоть изъедена мышами, а дух не нашёл пристанища на стволах многовековых деревьев?

Он снова и снова спрашивал об этом у своего верного друга Огня, но тот по-прежнему не давал ответа. Его молчание Загбой воспринимал как доказательство своей вины, и от этого становилось ещё тяжелее. Чувствуя всю горечь положения, охотник не единожды принимал решение повернуть свой след назад, но всякий раз от этого поступка его удерживал трезвый разум, подсказывавший о правильности выбранного решения. Он должен жить! Не для себя, а ради продолжения жизни Ченки! Жить ради той, кто в этом мире должна продолжить его род! Жить ради будущего поколения! Жить ради жизни на этой земле! И Загбой подчинился решению.

Однажды утром, как будто очнувшись от глубокого, беспробудного сна, он вернулся к настоящей, текущей жизни, с её повседневными заботами и проблемами. Загбой собрал оставшихся оленей, завьючил на спины животных имевшийся скарб, с виноватой улыбкой посадил на спину учага любимую дочь и, подталкиваемый вечным зовом странствий, вновь повёл маленький караван по бескрайним просторам северной тайги. Настоящим желанием кочевого охотника стало намерение забыть, запрятать подальше боль невосполнимой потери.

Он помнил мудрую пословицу, что самый лучший доктор – время! С его размеренным течением забываются и заживают самые глубокие раны. Жизнь продолжает свой бег, и в этом движении утихает боль утрат, какими бы тяжелыми они ни были.

Однако ни повседневные заботы, ни постоянная борьба за выживание, ни дальние переходы не смогли утихомирить боль, что кровавым рубцом разрезала сердце Загбоя. Он постоянно жил с ощущением какой-то пустоты. Иногда казалось, что вот из чума выйдет Пэкта и начнёт ворчать. Острый слух охотника приносил звонкий всплеск весла. Приподнимая голову, он долго смотрел на воду, ожидая появления лодки, в которой Хактын вёз богатый улов рыбы. Он видел, как качаются ветви густого пихтача, готовые отпустить из своих объятий Калина с его гордой походкой, ведущего в поводу рогатого учага, нагруженного мясом добытого сохатого. Но проходили минуты, и словно клыки медведя-шатуна разрывали сладкое представление, превращая его в глубокую рану. Из берестяного чума выходила Ченка, а не Пэкта. Тишину речной заводи нарушали всплески кормящихся сигов. Суровый северный ветер играл мохнатыми лапами угрюмой тайги, не желающей выпускать из своих цепких объятий сына.