Николай Паниев - На грани жизни и смерти Страница 12

— В Одессе вас встретят, устроят. Туда звонили из Смольного. Одесские товарищи обязательно постараются помочь. Но если... выйдет какая осечка, товарищ Гринина, то вот вам документы на беспрепятственный обратный проезд.

— Благодарю вас, — негромко сказала балерина и улыбнулась. — Я... знаете... серебряную монету... бросила в Неву.

— Ты, Анна, и без серебряной монеты вернешься, — громко, чтобы слышали все, сказала Дина. — Потому что ты у нас... русская. Ты настоящая, Аннушка.

Внимание всех присутствующих привлекло появление группы юношей в студенческих фуражках, с красными повязками на рукавах. Они остановились около вагона. Узнав в Кирилле Гринине известного поэта, один из студентов — самый бойкий на вид — спросил:

— Что, уезжаете, господин Гринин? Неужели покидаете Россию?

Нахлынувшая толпа оттеснила студентов от вагона.

Этот короткий эпизод был воспринят присутствующими по-разному. Кирилл Васильевич еще больше помрачнел, отчего лицо его стало каким-то серым, и поспешил подняться в вагон. Он прокладывал дорогу Анне, следом за ней Агапов нес Костика. Леопольд с высокомерным видом замыкал шествие.

В купе Агапов поспешно стал прощаться. Он задержал руку Анны Орестовны в своей и тихо сказал:

— Ну с богом, Аннушка! Нас с тобой с детства учили любить матушку-Русь. Вылечите Костика и возвращайтесь. Без Питера, без России... нам не жить!.. А я буду здесь... буду защищать Россию до конца!

В наступившем молчании Дина спросила:

— Какую только Россию?

— Ту, что нас с вами, кузина, родила, вырастила, людьми сделала! — сердито ответил Агапов и поспешил выбраться из вагона.

Анна Орестовна, увидев на перроне в толпе провожающих знакомых матроса и солдата, приветливо помахала им рукой. Узнала она и мальчика Тимку. Господи, как все это неожиданно!

Многие родственники не пришли провожать, не говоря уже о коллегах по театру. А эти люди, которых она еще вчера не знала, пришли. То были представители новой России. Сколько добра они сделали Грининым! Анна не представляла себе, как бы им удалось выехать, не будь этих людей... Ну что за славные парни! Анна подумала, что Иван Пчелинцев, этот симпатичный молодой человек, вероятно, пришел из-за сестры. Ей были известны некоторые подробности складывающихся отношений между Диной и этим журналистом из большевистской газеты, которую, кстати, она изредка читала благодаря младшей сестре. Дина познакомила Анну не только с Пчелинцевым, но и с Павлом, которого представила как поэта, добавив, что стихи у него неплохие. Гринина была воспитана на прекрасных образцах поэзии. Раньше, до революции, вернее, до начала второй мировой войны, в доме у них часто собирались известные поэты. Они читали свои новые произведения. Стихи Павла вначале не то чтобы не понравились Анне, просто их стиль, патетика были непривычны. Павел славил революцию, новую жизнь. Анна не решилась показать его стихи Кириллу, зная, что мужу они не понравятся. А вот стихотворение о красном Петрограде ее захватило, голос поэта — окрепший, построжавший — взволновал ее. Больше того, ей казалось, что поэт услышал, разгадал ее собственные мысли и чувства, а потом выразил их в стихах. Это заставило Анну отважиться на поступок, который так удивил всех: она прочитала стихи Павла со сцены революционным солдатам и матросам. Тонкими чертами бледного лица Павел был похож на студента из небогатой интеллигентной семьи. Полувоенная одежда мешковато висела на нем, словно была с чужого плеча. Кто знает, думала Анна Орестовна, может быть, такие, как Павел, и образуют костяк новой русской интеллигенции.

Рядом с Павлом и Иваном Пчелинцевым стоял болгарин, который не спускал с Анны Грининой больших глаз.

— Ой, сколько народу нас провожает! — воскликнула Анна Орестовна.

Перекрыв шум толпы, донеслись удары вокзального колокола. Иван Пчелинцев сказал:

— Ну что ж, пора прощаться. Как говорится, ни пуха ни пера. Счастливого пути и скорого возвращения.

— Приятно пытуване! — пожелал Балев.

— Это по-болгарски? — спросила Анна Орестовна. — О, как все понятно!

— Сестра брата, брат сестру всегда поймет, — с заметным акцентом произнес Христо.

Паровоз пронзительно загудел, лязгнули буфера. Поезд медленно, словно нехотя, тронулся.

Капитан Агапов поспешил удалиться, но ему не терпелось еще раз взглянуть на дорогие лица кузины, Костика, махнуть на прощание рукой. Он отошел к концу перрона и стал дожидаться отправления поезда, не замечая, что по ту сторону будки стрелочника пристроились Вася и Тигран. Когда вагон, в котором ехали Гринины, поравнялся с ними, они принялись отчаянно махать руками. Вася, приставив ладони рупором ко рту, крикнул:

— Счастливого возвращения, землячка!

И Тигран:

— Душа любезный, приезжай!

Увидев на ступеньках вагона Тимку, матрос приказал:

— Прыгай, прыгай!

Тимка прыгнул и наткнулся на Агапова. Подоспевший матрос невольно встретился взглядом с- Агаповым. Тот отвернулся и быстро зашагал по перрону... Вася кивнул в его сторону:

— Тоже земляк. Только этому земляку-тверяку на узкой дорожке не попадайся...

Дел у Христо Балева и его друзей-интернационалистов было невпроворот. Главное — сообщения в свои газеты. Народы должны были знать, что происходит в революционной России, как живет молодое государство в это чрезвычайно трудное время. Со дня Октябрьской революции прошло уже около трех месяцев. Положение в России, по словам вождя революции Ленина, было тяжелым, временами прямо-таки критическим. Писать обо всем происходящем понятно, доходчиво было нелегко. Приходилось допоздна сидеть над статьями, отстукивать на старых, видавших виды машинках новости из Советской России.

Христо Балев был хорошим конспиратором и боевым пилотом, а тут ему надо было писать, писать, писать... и осваивать пишущую машинку. За этим занятием и застал Балева в редакции Иван Пчелинцев. Христо медленно, двумя пальцами стучал по клавишам... Иван, глядя на муки товарища, улыбнулся и весело спросил:

— Что, трудновато? Сочинять трудно, печатать тоже... Точно така?

— Мне бы аэроплан, Ванюша, а я барабаню по этим чертовым клавишам! Но что поделаешь! Из Болгарии приказывают: давай, Балев, давай! Пока настучал статейку, почему большевики распустили Учредительное собрание, думал, машинка...

— Рассыплется, — подсказал Пчелинцев.

— Да, да. Точно така. А куда, куда рассыплется, Ванюша?

— Ко всем чертям.

— Вот-вот! И даже дальше. Но все же в Софии разобрались, что к чему. Говорят, неплохо бы распустить и наш парламент. Понимаешь, Ванюша, какая получается...

— Петрушка, — опять подсказал Пчелинцев.