Виталий Гладкий - Корсары Мейна Страница 15

Пьер де Сарсель взял в руки молоток, подвешенный на цепочке возле парадного входа в особняк, и выстучал какой-то замысловатый ритм. Вскоре громыхнул засов, дверь отворилась, и невидимый в темноте человек – скорее всего, слуга – сказал:

– Входите, мсье…

Трепеща от неожиданного страха, Мишель де Граммон вошел в узкую дверь, и та со скрежетом закрылась. Наверху лестницы, по которой нужно было подняться на второй этаж, теплилась свеча – она не столько светила, сколько усиливала мрак, окруживший юного дворянина. Ему казалось, что он вступил в преддверие ада, а оранжевое свечение впереди исходит от костров под котлами, где варятся большие грешники.

Глава 6. Знахарь

Бурса обезлюдела. К лету мальцы из фары и богословы разъехались по домам, а те, кто намеревался заработать денег на пропитание с помощью репетиций – в основном бурсаки второго отделения, философы, – остались в городе, который готовился к осаде. Воинская залога Киева была немногочисленной, и киевский полковник Антон Волочай-Жданович предложил великовозрастным бурсакам влиться в ополчение, что многие и сделали с большой охотой, ведь теперь заботу о пропитании и одежде спудеев придется взять на себя городскому магистрату.

Тимко разрывался между новыми обязанностями и любовью к Ядвиге. Редко какой вечер они не встречались. Девушка познакомила его с меделянами, охранявшими сад и подворье Тыш-Быковских, – он несколько раз покормил их с рук под ее присмотром, и после этого здоровенные псы приняли Тимка за своего и ластились к нему, как щенки. А как не ластиться, если Ядвига приносила из кухни для меделянов отборные куски свежего мяса, тогда как обычно собакам давали мучные болтушки и иногда немного костей. Так что теперь вход в сад был для спудея открыт, и опасаться приходилось только сторожей.

Но времена наступили тревожные, и слуги Тыш-Быковских начали разбегаться кто куда. Некоторые уехали из Киева, как и многие состоятельные мещане, которые хорошо знали, что такое польский гонор и как действуют карательные отряды Речи Посполитой. Наверное, и Тыш-Быковские последовали бы за остальными шляхтичами, перешедшими в православие и не надеявшимися на прощение за измену вере, если Киев падет под ударами войск Януша Радзивилла. А что это произойдет, после поражения отряда наказного гетмана Небабы стало очевидно. Город большой, как защитить все валы?

Но отец Ядвиги сильно заболел. Его трепала со страшной силой лихорадка, и ни лекари, ни знахари не понимали, в чем дело. Если раньше девушка была живой и быстрой, как огонь, то теперь она выглядела бледной и измученной, часто плакала, прильнув к груди Тимка, и только его ласки немного ее успокаивали. Плач Ядвиги кромсал сердце спудея, он готов был сделать все что угодно, лишь бы любимая снова стала такой, какой предстала перед ним при первых встречах.

Наконец Тимко решился обратиться за помощью к своему другу Миките Дегтярю. Несмотря на доверительные отношения между ними, Микита понятия не имел, куда бегает Тимко по вечерам. Он, конечно, догадывался, что у его друга завелась зазноба – не диво для молодого симпатичного парня, тем более бурсака, – но Микита предполагал, что это какая-нибудь молодица с Подола, скорее всего, вдовая. А то, что Тимко не спешил делиться подробностями амурных похождений, не одержимого бесом любопытства Микиту вовсе не смущало; придет время – расскажет.

Мало кто знал, что у Микиты был особый дар. Он не только пользовал своих товарищей материной мазью, после которой любые побои заживали очень быстро. Микита умел «заговаривать» болезни, как бабка-шептуха. Причем такие, супротив которых оказывались бессильны даже самые известные киевские знахарки. Но Микита не распространялся по поводу своих способностей, хотя мог бы хорошо зарабатывать на этом.

Он вообще был не от мира сего – довольствовался малым, делился с товарищами последним, часто задумывался неизвестно о чем, и в такие моменты обращаться к нему было бесполезно. Учился Микита вроде нехотя, но обладал изумительной памятью, что здорово его выручало, особенно на первом отделении коллегиума.

Некоторые преподаватели любили застать врасплох бурсака, который во время занятия думал о чем угодно, только не о предмете. Задав каверзный вопрос и не получив ответа, учитель звал «ассистентов», и нерадивый бурсак получал в углу, возле печки, где находилось место для экзекуций, свою порцию «березовой каши».

Но с Микитой такой номер не проходил. Когда его поднимали, он слово в слово повторял то, что перед этим говорил преподаватель, чем повергал того в совершеннейшее изумление. Вскоре от Микиты все отстали, потому как поймать его на нерадивости или невнимательности было невозможно.

– Микита, прошу тебя как друга, – сказал Тимко. – Помоги вылечить одного человека. По гроб жизни буду тебе благодарен!

– Да будет тебе… – недовольно ответил Дегтярь. – Если надо, значит, надо. Сумею – помогу. Что у него за болезнь?

Тимко рассказал.

– Худо дело… – Микита нахмурился. – Эту лихоманку так просто не излечишь. Похоже, на этого человека навели порчу. А если в него вошла Трясовица, то ему уже никто не поможет.

– Что такое Трясовица?

– Это злой демон. Чтобы выгнать его из человека, требуется много сил… Боюсь, я пока не могу сразиться с такой коварной нечистью.

– Микита! Хочешь, я на колени перед тобой встану?! А вдруг получится!

– Что ты, в самом деле?! Перестань… Ладно, была не была! Говори, кто этот несчастный, я подготовлюсь, и мы пойдем.

– Это…

Тимко немного замялся, но все же продолжил:

– Это шляхтич Тыш-Быковский. Помнишь, весной мы обчистили его коптильню?

– Шляхтич?! – гневно воскликнул Дегтярь. – Друг мой, в своем ли ты уме?!

Тимко оторопел.

– Что я такого сказал? – спросил он в недоумении.

– Если бы мне предложили на выбор шелудивого пса или шляхтича, я бы выбрал собаку! Все, ты ничего мне не говорил, а я ничего не слышал!

– Что тебе сделал дурного Тыш-Быковский?!

– А ты не знаешь?

– Откуда?

– Не лично Тыш-Быковский, а польская шляхта, – глухо сказал Микита. – Отца моего Ярема Вишневецкий – пес поганый! – запытал до смерти и приказал сжечь вместе с хатой. Мы с матерью прятались под поленницей дров, и все видели. Никогда ни Яреме, ни полякам этого не прощу!

Тимко потупился. А что скажешь? Поляков ненавидели все. Но как быть с Ядвигой?!

– Микита, не ради шляхтича прошу… – голос Тимка дрожал, а на глаза набежали слезы. – Ради его дочери, Ядвиги… Мы любим друг друга. Я жить без нее не могу! И не буду!

– Вон оно что… – Микита удивленно покрутил головой. – А я-то думаю… Вишь, как высоко ты забрался. Упасть не боишься? Лететь хорошо, легко и весело, но вот приземляться будет больно. Можно все кости переломать.

– Мне все равно! Помоги, Микита! Христом Богом прошу! Пусть лучше его свои на палю посадят, если словят, но здорового, а мне нужно, чтобы моя ясочка повеселела хоть ненадолго. Она совсем плохо стала выглядеть.

– Да-а… – Дегтярь поскреб пятерней в затылке. – Преподнес ты мне новость… Вот и получается, что никогда нельзя загадывать наперед, а тем более произносить клятвы. Я поклялся мстить шляхте, а, выходит, теперь должен вытаскивать польского пана с того света. Экая мудреная штука, жизнь… – он тяжело вздохнул. – Ладно, куда тебя денешь. Но если ничего не получится, уж не взыщи! Не лежит у меня душа к этому делу, и все тут.

– А ты попробуй, попробуй!

– Попробую… Когда идем?

– Вечером.

– Времени вполне достаточно. Оставь меня одного и посторожи, чтобы в комнату никто не вошел.

– Пусть только попробует кто-нибудь войти! – Тимко крепко сжал рукоять карабелы.

Теперь все бурсаки, которые записались в ополчение, ходили оружные. Но лишь Тимко и еще несколько человек носили сабли и пистоли – из-за дороговизны их могли себе позволить лишь отпрыски казачьих семей. Остальные обзавелись кто чем: один щеголял боевой косой, другой – палицей, окованной металлом, третий имел кистень, у кого-то нашлось копье, некоторые где-то достали луки, и очень немногие похвалялись старинными самопалами и ручницами, очень нужными во время осады.

Но главным для бурсаков было то, что они будто по мановению волшебной палочки превратились из оборванцев в прилично одетых вояк. Киевский полковник Антон Волочай при виде бурсацкого пополнения схватился за голову. Конечно, запорожцы, отправляясь в дальние морские походы, выглядели не лучше киевских спудеев, потому что натягивали на себя совершеннейшие лохмотья. Зато, вернувшись с хорошей добычей, наряжались как панычи. Но одно дело – чужая сторона, где ходи хоть голый, а другое – Киев. Вооруженные бурсаки-оборванцы пугали мещан больше, чем войско Януша Радзивилла.

Тогда Антон Волочай бросил клич, и вскоре в бурсу доставили целый воз одежды, собранной для своих защитников благодарными жителями города: кто-то отдавал ее и впрямь по велению души, а некоторые – по известной поговорке «и вашим, и нашим»; таких хитрецов в Киеве хватало. Вещи были не новыми, но добротными, и юноши преобразились, да так, что даже базарные торговки не узнавали бурсаков.