Александр Кердан - Невольники чести Страница 16

— Нет. Дед — шаман. Отец — шаман. Уягал — не шаман. Просто человека. Давно человека. Пихлач его знает. Правда говорит, однако…

— Значит, тебя Уягал звать?

— Уягал.

— И что же еще тебе Пихлач сказал, Уягал?

— Твоя худой человека бойся надо. Большой беда будет… Кровь вижу. Огонь вижу. Дорога вижу… Там дорога, — махнул проводник рукой в сторону заката. — Не сама ходи твоя, однако… Бойся надо…

— И что потом? — озадаченно спросил Кирилл, не зная, верить или не верить.

Но камчадал уже умолк. Лицо его снова приобрело блаженное выражение, как тогда, у святого камня. Наверное, он опять говорил с Пихлачом, и ему было не до Кирилла.

А через несколько дней пророчества старого проводника начали сбываться.

Проверяя конторские книги, которые вел Гузнищевский, Хлебников обнаружил немалую недостачу. Перво-наперво Кирилла насторожили подчистки в реестрах и приходном копейбухе. Вроде бы и незначительные изменения в цене товаров — скажем, на полушку — в итоге оборачивались для компании потерями в сотни рублей. А за год управления Гузнищевским камчатской расторжкой и того более. Проведя внезапную ревизию местной нижнекамчатской лавки и найдя там излишки лисьих и бобровых шкур, Кирилл окончательно убедился в том, что дело тут нечисто.

— Как это понимать, сударь?

Приказчик, на губах которого блуждала все та же масляная улыбка, к удивлению Хлебникова, даже запираться не стал.

— Да-с… берем и для себя толику от компанейских достатков, — уставясь Кириллу в переносицу, заявил он. — Берем и далее брать будем… Жисть-то — одна. И вам, Кирилла Тимофеевич, коли вы не растяпа, у коего нос с глаз унести можно, тоже рекомендую. Пока вы человек молодой, о себе попечитесь! Никто о вас опосля заботы не проявит… Я же, со своей стороны, предлагаю вам со мной в долю войти. У меня опыт, у вас голова светлая и репутация незапятнанная покуда…

— Да как смеете вы предлагать такое?!

— Смею, — осклабился еще больше приказчик. — Коли соблазн велик, самая святая совесть молчит. Так по рукам?

Все потом походило на худой сон.

— Вот вам моя рука! — кулак Хлебникова неумело ткнулся в лицо Гузнищевского.

Несмотря на неловкость, удар оказался таким крепким, что отшатнулись оба разом: приказчик и Кирилл.

— Ах ты… — Гузнищевский, из разбитой губы которого выступила кровь, погано выругался и сунул руку за отворот кафтана.

«Что у него там: нож, пистолет?» — напрягся Кирилл.

Но приказчик вдруг отступил к дверям и со словами: «Должок за мной, Кирилла Тимофеевич…» — исчез в темноте.

Вот уже третьи сутки Гузнищевский, путая следы, пробирался через чащу к ущелью, прозванному Черным. Там, у отвесных скал, с которых виден океан, должен был дожидаться приказчика, теперь, после ссоры с Хлебниковым, — бывшего, Хаким, казанский татарин, правая рука атамана Креста.

С Крестом у Иннокентия Гузнищевского дружба стародавняя, как у иголки с ниткой. Как та ни таращится, а все одно за иголкой потянется.

Сын богомольного купца, Иннокентий еще в раннем возрасте сделал из речений отца необычный вывод: высоким помыслам и государству служат не самые лучшие люди, лучшие служат себе.

Посему, отвергнув юдоль церковнослужителя, вопреки настояниям отца, Гузнищевский занялся коммерцией. Начало оказалось неудачным. В первый же год службы приказчиком в одном из торговых домов Екатеринбурга он проворовался и был бы отдан под суд, когда бы не старания вовремя узнавшего о его злоключениях родителя. Подобно библейскому персонажу, распахнувшему своему блудному детищу объятия, старший Гузнищевский заплатил все долги сына. Кроме того, не теряя надежды наставить все же свое чадо на путь истинный, отец отослал Иннокентия на попечение друга своего детства, известного иркутского купца Феофана Лебедева. Последний и познакомил Гузнищевского-младшего с сыном своей сестры — Крестом, в ту пору молодым, быстро набирающим вес в сибирской торговле купцом Серафимом Ласточкиным.

Ласточкин и сговорил дядю, а затем и Гузнищевского организовать зверобойную компанию для промысла сивучьих шкур на только что разведанных мореходами островах к востоку от Камчатских земель. Рискованное предприятие в первые годы принесло пайщикам Лебедева — Ласточкина солидную прибыль. Пушнина, добываемая их промысловиками, пользовалась спросом и на российском рынке, и в Кантоне. Однако в скором времени их монополия на отстрел бобров и сивучей на Уналашке и на Лисьих островах была нарушена промысловыми партиями зверобоев Шелехова и Мыльникова, которые впоследствии объединились в одну — Российско-Американскую торговую компанию. Эта компания, действуя все напористей и смелее, в считанные месяцы подмяла под себя мелкие промысловые ватажки и вскоре осталась один на один с компаньонами Лебедева. Осторожный Феофан предложил сотоварищам договориться с конкурентами, разделить поровну охотничьи угодья и рынки сбыта. Но племянник и Гузнищевский воспротивились — уж слишком лакомым куском придется пожертвовать. Порешили направить жалобу на шелеховцев в Санкт-Петербург, в Коммерц-коллегию. Само собой, вкупе с солидным подношением ее председателю. Потом писали еще и еще.

На тяжбу с противниками ушло несколько лет и большая часть полученных ранее прибытков. Конкуренты оказались сильнее. Даже смерть Григория Шелехова не прибавила Лебедеву и Ласточкину шансов на успех.

Зять основателя Российско-Американской компании столичный сановник Николай Резанов сумел провести через Сенат указ о Высочайших привилегиях шелеховским преемникам. Слова указа о том, что «пользоваться Российско-Американской компании всеми промыслами и заведениями, находящимися ныне на северо-восточном берегу Америки от 55 градуса до Берингова пролива и за оный, також на островах Алеутских, Курильских и других по Северо-Восточному океану лежащих и исключительное право производить новые открытия и иметь торговлю со всеми окололежащими державами», лишали Лебедева и Ласточкина последних надежд. Компаньонам оставалось, невзирая на указ, силой оружия отвоевывать свои права.

На последние деньги было завербовано и снаряжено несколько ватаг. Те под прикрытием тумана высадились на Кадьяке у столицы шелеховских колоний — Павловской крепости. Но фортуна отвернулась от них. Отряды правителя колоний Баранова наголову разбили противника. Прижатые к берегу, Лебедев, Ласточкин, Гузнищевский и их сподвижники отстреливались до последнего. Когда же кончились пули и порох, Серафим Ласточкин снял со смертельно раненного Феофана нательный крест и вместе с Гузнищевским вплавь, рискуя быть раздавленным льдинами, добрался до стоявшего на якоре шитика.