Александр Дюма - Любовное приключение Страница 17

Мария подошла к ним и, стоя на палубе, подняв глаза к небу, запела мелодичную кантилену.

Первый куплет закончился, и матросы удивительно слажено исполнили припев.

Мария продолжила петь.

Невозможно передать всей прелести этой сцены. Рулевой лежал на крыше каюты и совершенно забыл о руле. Матросы освободили руки, чтобы аплодировать, опустив весла к ногам и придерживая их коленями. А мы смотрели на Марию: Фердинан — с неописуемой любовью, я — с настоящим восхищением.

И только Пьетро, который вылез из люка, держа по тарелке в каждой руке и прижав хлеб рукой, смог вывести нас из созерцательного состояния.

Матросы услужливо растянули для нас парус; в его тени мы и устроились обедать.

После обеда я оставил Фердинана беседовать с Марией, а сам направился к рулевому.

«Так что же, — обратился я к нему, — этот замечательный ветер, кажется, не торопится?»

«Вы хорошо пообедали?» — спросил рулевой.

«Очень хорошо».

«Ну так позвольте мне дать вам совет — поужинайте еще лучше».

«Почему же?»

«Потому что завтра вам не удастся ни пообедать, ни поужинать».

«Да вы шутите».

«Мои товарищи, должно быть, сказали вам уже, что я никогда не шучу».

«И вы, пророк, говорите, что…»

«Я говорю, что нам очень повезет, если сегодня ночью нас не ждет дождище».

«Почему же тогда нельзя с помощью весел добраться до какой-нибудь бухточки на побережье Калабрии?»

Нунцио бросил взгляд на береговую линию Пестума, виднеющуюся слева от нас тонкой волнистой полосой лазури.

Опустив голову, он ответил:

«У нас уже нет времени, для этого необходимо десять — двенадцать часов».

«А этому урагану… сколько ему потребуется часов, чтобы достичь нас?»

«Семь или восемь».

Я достал часы.

«Значит, это произойдет в девять часов?»

«Да, к этому времени, — отозвался Нунцио, — через час или полтора после „Аве Мария“… Но не говорите ничего Об этом, не нужно заранее беспокоить даму».

«Старина, — засмеялся я, — у тебя слабость к ней».

«Я не понимаю», — ответил он.

«Я говорю, что ты влюблен в нашу прекрасную путеше-етвенницу, вот что».

«Да, но так, как я влюблен в Мадонну».

И он поклонился, как кланяются, проходя перед иконой.

Я вернулся к своим попутчикам. День прошел в игре на гитаре и пении. Я читал стихи Гюго, Ламартина и Огюста Барбье и слышал, как матросы, которые не понимали меня и думали, что я сочиняю, а не повторяю по памяти, называли меня импровизатором.

Это внушало им большое уважение ко мне, ведь в Неаполе импровизатор — это полубог, а на Сицилии — настоящее божество.

Во второй половине дня небо, до того такое прозрачное и голубое, стало понемногу меняться. Небесный свод начал принимать молочную и нездоровую окраску, солнце спряталось за облаками, похожими на испарения Понтийских болот.

Настало время «Аве Мария». Рулевой поднял сына капитана и поставил его на колени на крыше каюты. И ребенок прочитал для него и для нас эту вечернюю молитву, так торжественно звучащую в Италии, а в море — еще торжественнее, чем где бы то ни было.

В то время, когда мальчик читал молитву, появилось огромное черное облако — его двигал юго-западный ветер.

Это шел дождище, предсказанный Нунцио.

Когда закончилась молитва, он взял меня за локоть, приставив палец к своим губам.

«Я вижу, черт возьми!» — ответил я.

Время от времени матросы и сам капитан посматривали в сторону быстро приближающегося облака, раскинувшегося, как гигантский орел, одним крылом на север, другим — на юг.

Луна то появлялась, то скрывалась за тусклым облаком, которое вскоре должна была накрыть стремительно надвигающаяся туча.

Иногда чрево этой тучи раскалывалось и из густого мрака вырывалась, словно огненная змея, молния.

Раскатов грома еще не было слышно, но уже чувствовалось его приближение.

И хотя не было заметно никаких порывов ветра, море заплескалось так, словно столкнулись огнедышащие недра Везувия и Этны, заставив его задрожать.

Вскоре на горизонте, откуда появилась туча, мы заметили приближающуюся с такой же скоростью полосу пены, а кое-где на поверхности волн можно было наблюдать своего рода содрогания, которые моряки называют «кошачьими лапками».

Наконец порывистое дуновение ветра пронеслось по снастям и заставило трепетать наш единственный парус, остававшийся на корабле вместе с кливером.

«Взять два рифа!» — скомандовал рулевой экипажу.

В ту же минуту капитан подошел к нам и сказал, обращаясь преимущественно к Марии:

«Синьора, и вы, синьоры, я не вправе давать вам советы, но мне кажется, будет лучше, если вы удалитесь в каюту».

«Нам грозит какая-нибудь опасность?» — спросила Мария достаточно спокойным голосом.

«Нет, но мы ожидаем шквала, а это значит, что будет дождь и ветер, поэтому вы не можете оставаться на палубе. Если же вы останетесь, то через несколько секунд продрогнете до костей. К тому же, находясь на палубе, вы будете мешать нам работать со снастями».

Мне были знакомы рекомендации подобного рода. Повернувшись к Марии, я спросил:

«Вы слышите, сударыня? И не будете ли вы столь любезны предоставить нам убежище на эту ночь?»

«Не сомневайтесь, — ответила она, — по крайней мере, я на это надеюсь».

В эту минуту на сперонару обрушился такой сильный порыв ветра, что она наклонилась набок, задев реей воду.

И тут же вспышка молнии, ярко осветившая все вокруг, словно днем, расколола небо.

«Идемте, идемте, — позвал я Марию, — капитан прав, мы мешаем работать со снастями».

До нас донесся голос Нунцио:

«Tutto a basso!» note 4 — кричал он.

Матросы кинулись к парусу, который согнул рею как тростинку.

Я заставил Марию войти в каюту, подтолкнул вслед за ней Фердинана, а потом вошел сам.

Едва занавеси закрылись за мной, как раздался страшный удар грома и судно так толкнуло, что Мария, вскрикнув, упала на свой матрас. Мы с Фердинаном устояли на ногах, только схватившись друг за друга.

IX

Это было первое предупреждение надвигающегося шторма: как благородный враг дает своему противнику время, чтобы тот собрал силы против него, так и нам, казалось, дали несколько минут передышки.

Вокруг царили мрак, молчание и, я бы даже сказал, покой.

Мы с Фердинаном воспользовались затишьем, чтобы сесть на матрас, расстеленный напротив того места, где лежала Мария.

Нас освещал дрожащий свет лампы, которая висела под потолком.

Мария разглядывала по очереди нас, будто бы спрашивая себя, к кому в случае опасности она может обратиться за помощью.

Фердинан был небольшого роста, худой и бледный. Его хрупкое телосложение вряд ли могло бы обеспечить помощь в случае катастрофы. В противоположность ему, я был крепко сложенным, рослым, не подверженным никаким недомоганиям даже в трудные времена. Мой вид, справедливо или нет, внушал спокойствие и силу, вызывал доверие и укреплял надежду.