Человек за спиной - Алексей Борисов Страница 19

— В конце сентября. Я в отчете указал-с, — ответил с готовностью агент, который, кажется, принял его за высокое начальство, явившееся инкогнито.

— А ее приятеля?

— Через две недели. В тот раз без нее пришел.

— Они в кружке познакомились?

— Так точно.

— Его имя Борис — настоящее?

— Изволите видеть, там народ по-всякому себя называет: и настоящими именами, и вымышленными. Проверить не всегда есть возможность.

Осведомитель преданно смотрел на Григория Денисовича и, пожалуй, не лицемерил. Свои теневые обязанности он выполнял не спустя рукава, об этом наглядно свидетельствовал отчет, подготовленный со старанием и вкусом. «Мог бы в писательство податься», — подумал при чтении его опуса коллежский советник. Живое впечатление от человека подтверждало первоначальный вывод.

— Почему решили, что между ними какие-то чувства?

— О, это всегда видно, — агент издал короткий смешок, прозвучавший вдруг совершенно по-стариковски.

— Что же именно видно?

— Я по глазам определяю. Глаза не обманут.

— Любовь, думаете?

— Он с обожанием на нее глядел, будто жизнь готов положить. Рыцарь печального образа, да и только.

В отчетах запрещалось разводить лирику, и сейчас безымянный собеседник Платонова явно отыгрывался за вынужденное творческое молчание.

— Хорошо, — кивнул Григорий Денисович. — Куда они потом пропали?

— Этого тоже не знаю, но могу предположить-с, — скороговоркой сказал агент.

— Попробуйте.

— После демонстрации у Казанского, когда начались аресты, половину кружка как ветром сдуло. Я тогда подумал, что и наша парочка решила пересидеть или совсем сбежала.

— Вы написали про Бориса: «возможно, студент». Почему? — сменил тему Григорий Денисович.

— Он ни разу не упоминал, что учится. Но, знаете, ощущалось.

— Ощущалось, значит… Тоже учитесь?

Юноша с плоским лицом сконфузился. «Им нельзя рассказывать о себе посторонним, даже в такой ситуации», — вспомнил Григорий Денисович.

— В осведомители зачем пошли? — спросил он.

— Хотел послужить Отечеству. А еще интересно, конечно.

— Людей изучаете?

— Да, вы верно подметили-с.

— Как только всё помните про каждого из кружка… — произнес Платонов то ли с удивлением, то ли с восхищением.

— Я записываю подробно, ничего не упускаю.

— Не опасно ли? Вдруг найдут?

— Нет, не страшно, — агент самодовольно ухмыльнулся. — Тетрадь вроде дневника, сугубо личного. Про себя, свои переживания, революцию… ну, и про людей интересных, как бы мимолетные впечатления. Даже если кто прочтет, вряд ли худое заподозрит.

Ничего не говоря, Григорий Денисович вытащил из внутреннего кармана сюртука сложенный портрет Кречета, развернул на столе.

— Этого господина случайно не знаете?

Агент разглядывал рисунок долго и тщательно, разглаживал его на сгибах короткими пальцами. Из прихожей потянуло запахом табака: жандарм, не утерпев, закурил.

— Знаю. Тоже у нас бывал, — ответил он, когда Платонов уже собрался заканчивать.

— Простите, Александр Владимирович, но я за своих людей ручаюсь! — безапелляционно заявил шеф жандармов Мезенцов.

В таком разгневанном состоянии он еще не являлся к министру двора — по крайней мере, при Платонове. Причина гнева лежала на краю стола. Номер «Петербургского листка», вышедший в среду, 18 мая, извещал читателей о новых деталях вооруженного ограбления на Новой Исаакиевской улице. Подписавшийся инициалами журналист в леденящих душу выражениях повествовал, как неизвестный грабитель в маске застрелил свою сообщницу, а та перед смертью умоляла пощадить ее.

— Быть может, проговорился кто-то из полиции? — выдвинул предположение Адлерберг.

— Там клянутся, что хранили всё в тайне, с газетчиками больше не общались. Я вынужден спросить, не произошло ли утечки из вашего министерства?

— Иными словами, из моего кабинета?

— Разумеется, я не имею в виду вас лично… — Мезенцов намеренно сделал паузу.

— Вы имеете в виду меня, ваше превосходительство? — вежливо спросил Григорий Денисович.

— Если угодно, да.

— Николай Владимирович, это уж слишком, — вмешался министр. — Коллежскому советнику Платонову я полностью доверяю. Он служил еще у моего брата24, а потом у отца25. Не было ни одного повода усомниться в его честности и надежности.

Шеф жандармов развел руками.

— Не имел намерения оскорбить кого-либо из присутствующих. Что ж, редактором газеты придется заняться лично, хотя это еще один скандал. Придется пережить.

— А надо ли заниматься, Николай Владимирович?

На реплику министра Мезенцов отреагировал удивленным взглядом.

— Мне кажется, — продолжил свою мысль Адлерберг, — мы могли бы воспользоваться моментом. Раз газета предлагает всем, кто знает другие подробности дела, прийти за вознаграждение в редакцию, пусть приходят.

— Желаете таким образом выяснить, кто еще не стоек в наших рядах?

— Нет, выманить этого Бориса… или как его зовут на самом деле.

Мезенцов скептически поморщился.

— Слабенькая надежда. Они годами копили в себе ненависть…

— Студент, который представлялся Борисом, точно не копил ее годами. Если агент прав, у него были романтические чувства к Елене. Возможно, он дрогнет, — подал голос Платонов.

— Только, ради всего святого, не устанавливайте слежку за редакцией, — добавил Адлерберг. — Заметит ее, и всё пропало.

— Время уходит, — напомнил шеф жандармов.

— Рискнем под мою ответственность, Николай Владимирович.

Когда Мезенцов, нервно теребя пуговицу на мундире, удалился, министр двора укоризненно посмотрел на Григория Денисовича.

— Мне кажется, мы могли бы не разыгрывать спектакль.

— Пусть грех будет на мне. Я всерьез боюсь этих людей, в них будто сам Нечаев вселился. Кто знает, с кем поделится Николай Владимирович или его помощник? Они Владыкина заставили плясать под свою дудку.

— Григорий Денисович, не перебарщивайте.

— Нечаев отводил Петербургу важное место в своих планах. Он долго пробыл здесь до истории с убийством и эмиграцией, обзаводился разными связями. Давайте только мы с вами будем в курсе всего по «делу Кречета». Хотя бы пока, — Платонов старался быть максимально убедительным.

Министр двора повертел в руках «Петербургский листок», бросил его в свободное кресло.

— Чудо-агент больше ничего не вспомнил?

— Только то, что Кречет назывался Трофимом и говорил редко, в основном слушал. Наведывался в кружок трижды, в ноябре и самом начале декабря — пятого числа.