Ильхам Рагимов - Восточный ковер Страница 2

– Это саламандж, – лекция продолжалась. – Покрывало на зеркало. Шамахинская работа. XIX век. Вот еще один саламандж. Шеки. XVIII век. Всем видно? Хорошо. А теперь я вам покажу настояшую вышивку. Это не картинка. Ее можно ощутить кончиками пальцев, – он отложил в сторону фотографии и достал из правого кармана пиджака крохотную вещицу. Он смотрел на нее взглядом, в котором перемешивались грусть, радость, нахлынувшая детскими воспоминаниями, а также страх и злоба, словно это был маленький зверек, а не бездушный, пестрый предмет. – Это футляр для часов моего деда, Саида Керими. Тоз мунджук (вышивка бисером), о котором я вам сегодня рассказывал. Город Тебриз, XVIII век.

Никто из студентов не решался взять «наглядный пример» в руки, наблюдая за муаллимом*, созерцающим предмет из красного, синего, желтого бисера.

– Возьмите же, – вышел из оцепенения лектор. – Посмотрите и передайте другим. Дергать за бисер нежелательно, – отшучивался Керими, – он может рассыпаться. Мне несколько раз приходилось его реставрировать. Вещичка не новая, сами понимаете. Это все, что осталось в наследство от моих предков.

– А что стало с самими часами? Они вам не достались? – спросила девушка, сидящая у окна. – Они были золотые? – тут же добавила она.

– К сожалению, я не смог их оставить у себя. Они были сделаны из червонного золота. Высшая проба. – Керими неуклюжим движением собрал фотографии, которые чуть было не рассыпались по прогнившему местами паркетному полу. – Только это долгая история, и к нашим орнаментам она не имеет отношения. Могу только сказать, что на часах была высечена певчая пара. Влюбленные соловушки. Тема любви и разлуки.

Стало ясно, что Керими не желает вдаваться в подробности. К тому же студенты, сидящие в аудитории, лучше многих знали: время сейчас такое, что лучше не откровенничать и порядочнее не расспрашивать. А Керими тем временем взглянул на свои советские часики, для которых не были нужны никакие орнаменты и футляры. Они предназначались для чисто прагматичных целей: отслеживать секунды, минуты и часы. Радовать глаз изящным дизайном в их задачи не входило. Но эти простые и практичные часики показывали, что время, отведенное для урока, закончилось минуты три назад. А кража чужого времени – последнее дело для истинного интеллигента.

– На сегодня, полагаю, можем завершить лекцию. Хочу напомнить, что через две недели мы проведем коллоквиум по пройденным темам, после чего перейдем к керамике и металлическим изделиям. Мой совет тщательно проверить свои конспекты и сверить их с записями своих товарищей. Во избежание нежелательных пропусков и ошибок. Желаю всем удачи. – Керими словно сделал шаг из магического прошлого в настоящее.

Легкий гомон, шаги, и аудитория опустела. Студенты, воплощение юности с ее надеждами и оптимизмом, с непоколебимой верой в будущее и в счастье, спешили к выходу. Керими обычно задерживался минут на десять, чтобы потом выключить свет и плестись в свою каморку в коммунальной квартире, в обычном бакинском дворике, каких в городе были сотни. Уже потом, когда на советских экранах будут властвовать Джульетта Мазина и Софи Лорен, Андриано Челентано и Марчелло Мастрояни, эти дворики станут называть «итальянскими», а бакинцы, переселившиеся в советские «новостройки», с изолированными квартирами и индивидуальными удобствами, но лишенные неповторимого колорита, будут свято уверены, что их родные дворики – шумные, крикливые, со вздымающимися к верхним этажам шаткими лестницами, с которых немудрено упасть и свернуть шею, где все соседи знали все друг о друге, порой не зная ничего о себе – это и есть воплощение итальянского колорита, такого очаровательного на экране и в детских воспоминаниях, но, увы, малоприятного в жизни. Но это будет уже потом, а пока что Керими ненавидел этот двор, в котором видел воплощение своего, увы, незавидного положения в стране, где все просто обязаны были быть счастливы, а диспуты «может ли существовать трагедия как литературный жанр в стране победившего пролетариата» считались вполне обычным делом. Он надел легкий, кремовый плащ, рефлекторно нащупав под левым рукавом небольшой дефект, доставляющий немыслимые душевные страдания. Керими не мог его заделать, залатать, заштопать, зашить. Несмотря на то, что эта дырочка под мышкой плаща не была видна чужому глазу, она казалась следом пулевого ранения, ранившего не тело, а душу. Но душа кровоточила и болела ненамного слабее. Сын богатого купца, теперь должен носить свои же обноски. Но куда страшнее бедности была безысходность. Ему неоткуда ждать помощи. Полнейший тупик. Но пока нужно дождаться завтрашнего дня, чтобы рассеялись небесные тучи и вышло солнце. Тогда уже снова можно будет повесить ненавистный плащ в шкафчик, и пусть грызут его моли. Такие мрачные мысли одолевали его каждый вечер, особенно когда приходилось подниматься по скрипучей лестнице на свой этаж, который надо было делить еще с двумя семьями.

– Добрый вечер, Рустам, – засияла одна из соседок. Разведенная толстушка, никаких эмоций у Рустама не вызывающая. Он же, видать, воспламенял в ее памяти ее первую, а может, не первую любовь.

– Здравствуй, Сима, – буркнул в ответ Рустам и поплелся в свою комнату.

– Грязное белье есть? У меня сегодня стирка.

– У меня все чисто.

Он закрыл за собой дверь и оказался снова в своей комнате, в которой по мере сил хотел создать уют и спокойствие. Кровать, письменный столик с ворохом картинок и фотографий, которые он периодически показывает студентам, несколько ковриков, устлавших пол и стены, которые спасали от сырости и большой хандры. Он устало сел на стул, стоящий у самой двери, успев до этого отбросить ненавистный плащ в сторону. Надо его порвать в клочья, если даже очень холодно.

– Вышивка бисером, – как-то невпопад произнес Керими, закрыв лицо руками.

– Рустам, Рустам, – послышался резкий стук в дверь.

– Что случилось? – с плохо скрываемым раздражением спросил Керими.

– Все же дайте рубашку, – в дверном проеме появилась голова воздыхательницы. – Я же вижу, как плохо вы стираете. Вы это не умеете. Вы тонкая натура, Рустам. Надо беречь эту натуру. Мне все равно вещи замачивать. Снимите рубашку.

Он ничего не сказал. Пришлось повиноваться, тем более стирать сейчас ему совсем не хотелось, впрочем, как и всегда.

– Так-то лучше, – обрадовалась соседка, словно ее одарили дорогим презентом.

– Спасибо, Сима.

Дверь закрылась. Он лег на кровать, упираясь пустым взглядом в потолок. Жизнь теряла смысл с каждым новым часом.

Глава 2

Примерно в половине десятого утра Керими вышел из превращенного в мусорную свалку подъезда и направился неторопливым шагом в свое учебное заведение, где предстояло прочесть несколько лекций «очникам» и студентам вечернего отделения. Солнце не забыло о своем существовании, и это радовало Рустама: можно было обойтись одним костюмом и тщательно выстиранной рубашкой. Сносный галстук, стойкие ботинки, коричневый портфель, нашпигованный рисунками и фотографиями всякой всячины от средних веков до наших дней. Что еще нужно для легкого вкуса почти неуловимой радости? Он шел минут пятнадцать и ни о чем не думал, потому что раздумья не вносили в его жизнь ярких красок. И не услышал, как рядом, совсем у тротуара, остановилась машина, и из нее вышел рослый мужчина в штатском. Суховатое лицо, проницательный взгляд. Такие неспроста встают у тебя перед носом. Керими заметил незнакомца, который быстрым шагом пересек тротуар и оказался лицом к лицу с лектором-искусствоведом. Рустаму стало немного не по себе. В памяти всплыли тревожные кадры из прошлого, когда в их отцовскую квартиру ворвались похожие люди. Они, правда, носили военную форму, но в том, что и этот незнакомец именно «в штатском», а не «гражданское лицо», Керими не сомневался. И только сейчас осознал: ведь эта машина следила за ним всю дорогу. Не то чтобы он ее не видел – просто не обращал внимания, а вот теперь, когда крепкий незнакомец оказался перед ним, вспомнил все.

– Вы Рустам Керими? – сразу же спросил незнакомец.

– Да. Чем обязан? – на лице Керими против воли отразилась тревога: голос предательски дрогнул.

Человек в штатском подошел ближе.

– Моя фамилия Привольнов, – перед глазами Рустама быстро мелькнуло удостоверение. – Яков Сергеевич Привольнов. Я из НКВД*. Нам нужно с вами переговорить по чрезвычайно важному делу.

– Я в чем-то провинился? – Рустам ощущал, как взмокла от пота рубашка. Он этого не любил. Придется терпеть. Он привык терпеть. Все-таки это мелочь.

– Пока нет, – сухо ответил Привольнов. – Но побеседовать все же придется. Будет лучше, если мы отойдем чуть в сторону и не будем привлекать лишнего внимания.

Они стояли в середине тротуара, недалеко от булочной. Мимо проходили люди. Большого внимания на Привольнова и Керими они не обращали, но тем не менее офицер госбезопасности решил пройтись до тенистого скверика со скамейками и отключенным фонтаном. Мимо прокатила небольшая, квадратная будка на подшипниках. Ее катил низкорослый, смуглый мужчина, покрикивая с хрипотцой по сторонам: «Исти пиражки, исти пиражки»**. Будка на подшипниках работала круглый год. Летом он продавал в ней мороженое, напичкав внутрь сухого льда. Керими часто его видел, но так ни разу ничего у него не купил. Сейчас ему вообще было не до пирожков и мороженого. Он никак не мог понять, о каких чрезвычайно важных делах с ним могут говорить сотрудники госбезопасности. О вышивках? Керамике? Коврах? Если бы его сразу же посадили в машину и увезли в неизвестном направлении, это было бы понятно. Такое, увы, случалось со многими. Но «поговорить»?