Юрий Иванов-Милюхин - Казачий дух Страница 20

Лавина абреков, числом более двух тысяч сабель, сорвалась с вершины горы, которая была справа от казаков, она походила на селевой поток, вдруг накрывший грязью изумрудную зелень лугов. Лава расползалась по крутому склону, стремительно набирая скорость и охватывая терцов своими флангами, оттуда прилетели первые звуки выстрелов с белыми облачками над всадниками от сгоревшего пороха. Кто-то в середине казачьего войска громко вскрикнул, кто-то молча свалился с седла. Терцы подобрались, на их лицах отразилась досада. Но потери среди воинов не могли быть большими, потому что, во первых, не позволяло расстояние, а во вторых, прицелиться на полном скаку горцам было практически невозможно. Панкрат чертыхнулся, подумал о том, что вряд ли можно где укрыться нескольким сотням верховых на склоне, открытом всем ветрам. Затем он посмотрел на гору перед собой, и понял, что идти с нее в атаку было бы тяжелее, потому что склон пестрел каменными уступами. Значит, абреками руководил не какой-нибудь вождь из местных джигитов, а человек, смыслящий в военном деле. Может быть, он проходил военную подготовку вместе с офицерами из русской армии — такими разумными показались начальные действия. Атаман перекинул ружье со спины на грудь и заторопился к воинам, которые первыми должны были принять на себя удар:

— Казаки, направо-о! — на ходу приказал он. Прикинув, что перестраивать сотни уже поздно, отдал новую команду. — Целься-а!

Лошади замерли, словно с этим, похожим на выстрел, приказом превратились в каменные изваяния, вокруг защелкали отводимые назад курки. Протиснувшись к передним рядам, Панкрат оценил цепким глазом расстановку сил на предстоящем поле битвы. Если исключать внезапность атаки противника, она не вызывала опасений, в голове начал созревать план дальнейших действий. Между тем абреки стремительно приближались, привстав в стременах, они стрелой, пущенной из пращи, летели навстречу со своими врагами. Уже можно было рассмотреть кусок зеленой материи, трепавшийся на ветру над всадниками, и даже отдельные лица, заросшие смоляным волосом и перекошенные злобой. Кто-то из горцев отстрелялся и забросил оружие за спину, кто-то продолжал нащупывать свою жертву через прицел. Полковник выжидал, пока передние ряды их пересекут незримую черту, после которой промах из ружья в руках казака можно будет оправдать только жалостью к врагу или никчемной для них роскошью, что одно и то же. И когда лавина абреков копытами лошадей втоптала в землю эту умозрительную черту, он вскинул приклад к плечу. Прежде чем нажать на курок, атаман набрал полную грудь воздуха и гаркнул:

— Огонь!

Сотни ружей одновременно исторгли из своих железных глоток гром, сравнимый с небесным, десятки горячих голов, забывших о том, что души, отлетевшие к богу, никогда еще не возвращались в свои тела, попадали под копыта коней. Казалось, с рождения известная людям догма должна была бы образумить их и заставить повернуть обратно. Но этого не произошло, люди в который раз подтвердили истину, что человек учится только на своих ошибках. Горцы пришпорили скакунов, рассчитывая проскочить опасное расстояние, пока казаки вновь не нацелят на них ружья. Но они просчитались, несмотря на то, что терцы переплыли реку, порох у них всегда оставался сухим. И когда прозвучала новая команда походного атамана, казаки воткнули приклады в плечи и нажали на курки. Еще несколько десятков абреков на скаку слетели с лошадиных спин и распластались под копытами. Передние их ряды уже примерялись концами сабель к казачьим папахам, на горбоносых лицах отражалось что угодно, только не человеческая мысль. Оставалось каких-то десятка два саженей, чтобы людская масса, успевшая набрать скорость, на всем ходу врезалась в стоявшую на пути такую же плотную стену из человеческих тел. Теперь стало видно, что абреков вел джигит в белой черкеске и в красной рубахе, он находился за спинами передних воинов и скакал на арабском чистопородном коне белой масти. Рядом с ним сидели в седлах как влитые, выставляя левое плечо вперед, его телохранители в черных черкесках и в синих рубахах. Над головой одного из них развевалось зеленое знамя ислама. Чуть позади стелились над землей двое приближенных, гордой осанкой не уступавших главарю. Еще трое имели квадратные фигуры, а один подпрыгивал как-то боком, будто ноги у него были перекинуты на одну сторону. Панкрат прищурил глаза, стараясь рассмотреть противников получше. Пока они имели одно лицо. И вдруг откачнулся назад, в голове у него мигом возникла картина боя в высокогорном селении Цахтуры, когда они с батякой и с младшими братьями брали штурмом чеченское логово самого имама Шамиля. Терцы пришли туда вместе с передовыми русскими полками и не оставили от аула камня на камне. В тот раз Шамиль убегал от казаков точно в такой же одежде, окруженный своими мюридами с приспешниками, и над их плотной стаей так-же развевались обрывки зеленого полотнища. Полковник перевел взгляд на соратников имама, и снова в груди у него заныло от чувства радости, разом охватившей всю его фигуру. Он узнал родственников двоих братьев Бадаевых, убитых им, когда вместе с чеченской девушкой Айсет, его будущей женой, уходил от горской погони. Наконец Панкрат признал и Мусу, кровника семьи Даргановых, боком подскакивавшего в седле позади своих благодетелей. И поразился тому, что этот верный пес Шамиля, безрукий и безногий, до сих пор жаждет крови. В сердце у него вспыхнул огонь праведного гнева, рука машинально потянулась к оружию. Ни один из членов рода Даргановых не был виновен в том, что между казаками и чеченцами не одно десятилетие подряд не затихает обряд кровной мести. Все беды начались с правого берега Терека, туда они и должны были возвратиться.

Атаман посмотрел вокруг, выискивая братьев с дядюкой Савелием и его сыновьями, он хотел предупредить, чтобы те постарались не выпустить, наконец-то, из своих рук чеченских мстителей, скачущих прямо на терцов. И вспомнил, что распределил родственников по казачьему войску так, чтобы сотни из разных станиц представляли из себя монолит под единым началом. И тогда он сам схватился за древко пики, в серых глазах появился стальной блеск. Панкрат протиснулся между казаками и встал во главе сотен. Уши заложил грохот от топота копыт, абреки были почти рядом, они искривили свои лица масками ненависти. Но разве воина, наблюдавшего с пеленок за подобной картиной, можно было чем-то испугать? На бешенство он привык откликаться еще большей яростью.

— Пики к бою-у! — пронесся по рядам очередной приказ атамана, перекрываемый дикими подвываниями абреков. — В атаку-у, отцу и сыну!..

Лес пик дрогнул и принял горизонтальное положение, наконечники холодно блеснули в лучах солнца, задержавшего свой бег. Терцы вонзили каблуки в бока скакунов и понеслись навстречу врагу. Оглушительный свист перекрыл крики горцев с их визгами, он заставлял прислушиваться только к себе и думать лишь об одном — как уничтожить противника. Панкрат увернулся от молниеносного высверка клинка над своей головой, не останавливаясь, воткнул пику в набегавшую толпу горцев. Затем выхватил из ножен шашку, проскакал еще некоторое расстояние и обрушил ее на ключицу абрека, не ожидавшего его появления перед собой. Лезвие глубоко вошло в тело, но казак не дал ему возможности застрять между костями, сразу потянув на себя. Увидел, как отшатнулся от него еще один горец, наконец-то прозревший, как судорожно схватился он за уздечку, пытаясь избежать столкновения. Но сгрудившиеся за ним соплеменники надавили, вопреки воле всадника насаживая его тело на острие Панкратовой шашки, как на шампур. Привычная дрожь, как всегда появлявшаяся перед началом битвы, прошла сама собой, уступив место праведной ярости. Атаман перестал оглядываться по сторонам, чтобы уклоняться от случайных ударов, он знал, что со всех сторон его успели прикрыть станичники. Теперь его путь пролегал туда, куда он сам надумал бы повернуть. Полковник поднял кабардинца на дыбы и бросил его в том направлении, в котором успел увидеть серебристую папаху Шамиля, предводителя всех горцев. Вокруг продолжали напирать абреки, пытавшиеся осадить лошадей, набравших скорость, они закручивали их на месте, невольно подставляя затылки и спины под клинки терцов. Но очередные толпы кавказцев, следующие за ними, не могли ничего изменить, в свою очередь сами проталкиваемые под казачью мясорубку давившими на них соплеменниками. И вряд ли кто мог бы выбраться живым из этой кровавой свалки, ему просто некуда было бы деться. Воин, вступивший в бой первым, изначально был обречен на гибель, если он не представлял из себя вождя, со всех сторон охраняемого своими верными товарищами.