Необычное задание - Бортников Сергей Иванович Страница 24

— Говорили мне об этом, но я, признаюсь, не верил, старый дурак. Думал, брехня… Заурядная большевистская пропаганда. Хотя однажды лично слыхал по радио, что около пятидесяти ленинградских писателей и поэтов, членов Союза писателей, добровольно ушли в действующую армию и на флот. А те сорок человек, кто не подлежал мобилизации, — в народное ополчение… Может, и на самом деле для всех нас эта война отечественная, народная, священная? — вслух дал ответ Мыльников на некоторые, давно мучившие его, внутренние сомнения.

— Несомненно. А что, разве у себя, в осажденном Ленинграде, вы этого не замечали? — "продолжал атаку" Альметьев.

— Извольте полюбопытствовать, чего именно? — невольно используя любимый плечовский прием, о котором он, естественно, пока еще ничего не знал, "прикинулся шлангом" Дмитрий Юрьевич.

— Массового героизма советских граждан.

— Замечал, конечно, но порой был вынужден наблюдать и совершенно другие, не менее красочные, примеры… В поведении некоторых зажравшихся лиц.

— Кого вы имеете в виду? — грозно пробасил Николай.

— Наших непотопляемых партийных функционеров, — поспешно уточнил Дмитрий Юрьевич.

— Нельзя стричь всех под одну гребенку, — поучительным и даже, пожалуй, угрожающим тоном изрек его визави. — Многие коммунисты в самое пекло лезли. Живота не щадили. Кстати, товарищ Плечов, хоть и член ВКП(б), часто не соглашается с основными тезисами руководства нашего учебного заведения, да и, пожалуй, всего государства. Постоянно обвиняет начальство в заскорузлости мышления и отсутствии новаторских идей. Посему и ушел с кафедры диалектического и исторического материализма, где имеет честь трудиться ваш покорный слуга.

— Это правда, Ярослав Иванович? — Мыльников с подозрением покосился на нашего главного героя.

— Так точно! — по-военному выпалил тот.

— Что это вы постоянно такточничаете? Тоже воевали?

— Да. Но скромно умалчивает о своих подвигах, — вместо друга, которому адресовался вопрос, прояснил ситуацию Николай.

Но и агент вождя не собирался "отсиживаться в окопах":

— Война застала меня на малой родине — в Белоруссии. Пришлось партизанить, пока к своим не вышел.

— Звереет фашист?

— Еще как. На себе проверено…

— А я когда-то думал, что европейцы — умные, интеллигентные люди, которые несут нам свободу, — признался Мыльников.

— Авиационными бомбами и артиллерийскими снарядами?

— Да уж… Никогда бы не поверил, если б сам не видел. Сколько невинного русского люду полегло! — Мыльников патетически вознес руки кверху, будто обращаясь к самому Господу Богу, и, как это уже не раз случалось в ходе текущего разговора, неожиданно резко сменил тему: — А вы, уважаемый товарищ, с Ярославом Ивановичем давно знакомы?

— Достаточно. Мы с ним даже обучались на одном курсе МИФЛИ — Московского института философии, литературы и истории.

— А вот этого не надо было делать!

— Чего именно?

— Расшифровывать хорошо известную аббревиатуру! Ибо таким образом вы ставите под сомнение мою компетенцию!

— Простите! Не хотел вас обидеть.

— Между прочим, в Ленинграде в то время существовал аналогичный вуз. ЛИФЛИ назывался. Только вторая "Л" расшифровывалась иначе. В Москве — литературный, а у нас — лингвистический. Теперь это структурное подразделение ЛГУ.

— У нас случилось то же самое. И сейчас мы с Ярославом Ивановичем вместе трудимся на философском факультете МГУ, только на разных кафедрах.

— Бог ты мой… Ваш… наш факультет наконец-то восстановили в правах! Это правда?

— Да, — не замедлил подтвердить Плечов.

— Вы даже не представляете, сколько великолепных новостей мне сегодня доставили. Можно сказать, к жизни старика вернули!

— Старика? Но позвольте… Сколько же вам лет?

— Пятьдесят пять вчера исполнилось! И никто не поздравил. Ни одна, простите, сволочь… Если можно, повторите, пожалуйста, свое имя?

— Николай Петрович.

— Вы тоже кандидат или?..

— Нет. Пока лишь аспирант.

— И кто руководит вашим… нашим чудесным подразделением?

— Чернышев.

— Борис Степанович?

— Он.

— Знаю такого. Главный спец по софистам[14]. В 1937-м Боря, заручившись моим содействием, защитил кандидатскую без всякой, между прочим, диссертации.

— Теперь товарищ Чернышев уже доктор философских наук. А буквально накануне нашего отъезда пришло известие о том, что его представили к Сталинской премии. Так что ждем-с! Так сказать, со дня на день!

— О, какой молодец, какой молодец… Не загордился, не задрал лихую головоньку?

— Нет.

— Может, и признает своего научного прародителя?

— Непременно.

— Да… Забыл спросить… А его предшественника, Григория Георгиевича, куда девали?

— Андреева?

— А то кого же? Он, кстати, мой земляк, уроженец еще той — Санкт-Петербуржской — губернии.

— Понятно… Арестовали его. Больше года тому назад.

— За что?

— За антисоветскую деятельность. Товарищ Андреев позволял себе говорить вслух и об ошибках Верховного Главнокомандующего, и о незаконных репрессиях в довоенные годы.

— Вот видите, значит, не все так гладко в нашем королевстве.

— Да! Не все! Вот только кое-кто брюзжит у себя на кухне, а Григорий Георгиевич говорил о недостатках прилюдно, открыто!

— Вот и договорился…

— Эх, ничего вы, уважаемый академик, не поняли, — раздраженно рубанул ладонью ни в чем не повинный воздух Николай. — Андреев — наш человек, строгий, но исключительно порядочный. Он одним из первых добровольно вступил в народное ополчение. Рядовым бойцом. Но вскоре получил повышение и стал командиром отделения автоматчиков первого стрелкового батальона седьмого стрелкового полка пятой Московской стрелковой дивизии. С октября сорок первого по февраль сорок второго вместе с товарищами держал оборону на стратегически важном Калужском шоссе в районе Воронцовского совхоза.

— И что получил за свое безудержное рвение?

— Восемь лет лишения свободы по решению Особого совещания при НКВД СССР.

— Восемь лет! Без суда и следствия… В одном лишь Ленинграде репрессировали десятки ученых… Вам что-то говорят такие имена: Айзенберг, Альтер, Гарбер, Тымянский, Столяров, Васильев, Урановский, Жив, Кучеров, Мишин… Всех и не упомнишь! Разгулялись, сволочи, ой, пардон, так, что Институт философии пришлось закрыть… А вы еще меня вразумить пытаетесь, ребятушки. Не стыдно?

За окном быстро темнело.

А Плечов вдруг вспомнил одну из главных задач текущего задания: сохранить жизни всех фигурантов этой запутанной истории. Главным образом Мыльникова и его находящихся в эмиграции предков, одного из которых, как выяснилось, уберечь уже не удастся.

Да и за самого академика, пожалуй, никто и ломаного гроша не даст, если на его след выйдет группа Пчоловского.

Хотя… Врагам он тоже вроде как живым нужен. В качестве единственного посредника между искателями сокровищ (с обеих сторон) и нынешними хранителями реликвий.

Так что особого смысла в похищении Мыльникова нет.

Тем более — сейчас.

Прячь его, корми, охраняй, лелей, переправляй через границу…

Все это лишний, никому не нужный геморрой.

Гораздо проще, сподручнее выкрасть академика уже там, за бугром, где противодействие советских спецслужб будет сведено к минимуму.

Но…

Усилить меры безопасности — никогда не помешает.

Так, на всякий случай…

Кабы чего не вышло!

Придя к такому, то ли успокаивающему, то ли обескураживающему, выводу, Плечов пальцем поманил к себе Альметьева и первым вышел на просторный балкон, оставляя Прасковью наедине с "маньяком" Мыльниковым.

У этих двух к тому времени обнаружился общий интерес: старинная петербуржская архитектура. И они без раздумий пустились "во все тяжкие".

— Вызывали? — "потеряв нюх", бросил Николай, временно оказавшийся позади своего товарища, созерцавшего вечерний Большой проспект с высоты птичьего полета.