Константин Сергиенко - Тетрадь в сафьяновом переплете Страница 25

Ну и я, как то бывает, дело отцовское перенял. Лес знал, как свое подворье. Спустя некое время барин уже говорил: «Где там Мотька, Потапов сын, охота мне с ним погоняться».

Ну так, жили мы не тужили. Я уже парень справный, девятнадцатый год пошел. Ладно бы и в солдаты, да барин пускать меня не хотел. «Мотька, — говорит, — мне большой спомощник». Так и уберегся я от войны, а из нашей смоленской много народу пошло, да и половина на бранных полях осталась.

Ну, ближе к делу. Как помню сейчас, на борисов день, когда соловьи томятся, позвал меня граф Иван Матвеевич. «Слушай, Мотька, — говорит, — есть служба». А я-то что, к службе всегда готов, только чую, не об охоте дело, какая в мае охота?

Барин мне говорит: «Надо бы, Мотька, к Кукушкину дому людей провести, неладно в Кукушкином доме». А я, стало быть, любопытствую, что же там может случиться, в Кукушкином доме. Место глухое, лесное, был там когда-то лесник с женой, так их чумная хворь унесла, остались бабка да внучка. На охоте бывали мы там не однажды, и знал хорошо я это лесное подворье.

«Есть у меня известье, — говорит мне граф, — что остановятся в Кукушкином доме разбои, знаешь ведь ты этих крюков». А крюками в наших местах называли лесных разбоев. Разбои те влезут на дерева и крючьями таскают ездоков. Много они уморили народу, а поймать их никак не удавалось.

Само собой, поежился. С крюками-то в свару вступать! Не такой уж я боевой человек. Барин мне говорит: «Да ты, брат, не ерзай, я тебя на крюков не пошлю. Станешь всего лишь проводником».

«Нет, — вздыхает Иван Матвеевич, — лишил меня бог хоробрых людей. Я вон Микульку позвал, тот тоже трясется. А все мои бравые люди в солдаты ушли. Ладно, не ерзай, Мотька, нужный человек у меня есть. Сейчас езжай в Дублянку, он там у старосты ждет. Все знает, что делать. Отведешь его к Кукушкину дому, да чтобы тихо. Потом, как с крюками поспорите, ворочайся обратно, я тебе указанье дам».

Барин что бог, как сказал, так и делаем. Поехал я в деревеньку Дублянку, что против самого леса лежит. И вправду ожидал меня там человек. Был он в венгерке, смушковой шапке, какой-то весь тихий, но с глазом горящим. «Ты будешь Матвей?» Само собой, я. И смотрит, и смотрит на меня своим черным глазом. С ним было несколько человек, все не наши, но, по всему видно, бравые вояки. «Ну, веди нас, Матвей», — проговорил господин и махнул своим людям. Те повскакали на добрых коней, и двинулись мы к Кукушкину дому.

Господин в венгерке сказал: «Называй меня пан капитан, я это званье люблю, хотя бывали у меня чины и повыше». Добрались мы тихонько до Кукушкина дома, а я все усердно размышляю. Нет, не в крюках тут дело. И зря сетовал барин, что нет у нас храбрых людей. Есть, и немало. Только, видать, не хотел он своих посылать к Кукушкину дому. Да и чего бы крюкам тут делать? Пожалуй, другая тут будет затея. И верно. Полдня простояли мы в лесу за Кукушкиным домом, видали, как бабка к колодцу ходит, как внучка с малой дитяткой играет. Дитятку эту я видел еще зимой, когда мы на медведя ходили. Словом, обычная жизнь в Кукушкином доме.

Но в этот день она повернулась иначе. Внезапно с другой стороны наехали конники, окружили избу, бабку ударили, внучку оттолкнули, а малую дитятку схватили и собрались увезти. Тут пан капитан пальнул в воздух из пистолета, и люди его выскочили из-за кустов. Случилась драчка и перестрелка, конники ускакали, а дитятка досталась нам, только была она в беспамятстве от испуга.

Сам пан капитан осторожно взял ее на коня и мне говорит: «Знаешь ли, Матвей, кого мы спасли?» А бог его знает! Откуда мне знать? «Участвовал ты в великом деле, — говорит пан капитан, — возьми от меня награду». И протягивает золотой червонец с ликом помершего царя Петра Федоровича. «Расти, — говорит, — как понадобишься мне — позову».

Уж больно въелись в меня эти слова. И взгляд его до сих пор помню. Да неужто такая важная я персона, что могу понадобиться? Охота, лесной поход, подай, поднеси — это я понимаю. Но пан капитан иначе сказал и глядел на меня иначе.

Ну ладно, то дело прошло. Граф Иван Матвеевич меня похвалил и тоже пожаловал монету, но только рубль, и с ликом государыни Екатерины. «Ты это дело, Мотька, забудь, — приказал он мне, — я разбоев своим произволом ловил, а надо бы государевых людей, матушка непорядок не любит».

Мог я, конечно, ломать себе голову, да не стал. Мало ли что творится на белом свете, мало ли кто у кого чего отнимает. Но, конечно, смекнул, что малолетка та была непростая.

Время шло, в Кукушкин дом мы по временам наезжали. Тут славная девушка Маша росла, потом барин выдал ее за своего человека из подмосковной, а я уж и стал забывать тот майский набег. Но вот однажды позвал меня граф и дал порученье поехать в Михалково, деревеньку неважную под Москвой. Принадлежала она княгине Дашковой, а с Дашковыми Осоргины пребывали в большой дружбе, да и в родстве, хоть и дальнем.

Здоровеннейший короб с подарками приготовил граф Осоргин. В ту пору мне шел уже двадцать пятый год, и граф меня сильно приблизил. Просто никуда без меня, даже языкам мне велел учиться, одежду хорошую дал, — словом, был я уже не простой крепостной, а человек при деле, и многие мне завидовали. Эка же, не приказчика, не свойского человека, а Мотьку Потапова к Дашковым посылать! Так вот судачили наши кухарки.

Дал мне барин коляску добрую, кучера и проводить вышел сам. Все рассказал, как себя мне вести, а потом призадумался и говорит: «Есть там девчушка одна махонькая, лет ей, пожалуй, семь, кличут Настей, так ты того… — Тут почему-то слеза у него навернулась, вынул он платок, промокнул глаза, — глянь, что ли, на нее». Не больно я понял барина и стал переспрашивать. Он начал сердиться, сверкнул на меня глазами, махнул рукой и ушел прочь.

Думал я всю дорогу, что же такое я должен выглядывать в этой девчушке, и только в самом Михалкове понял. Княгиня Дашкова дама суровая, умная, все ее очень боялись. Кошек она обожала, кошек у нее было пропасть, и с одной такой серой кошечкой ходила та самая Настенька. Платье у нее розовенькое, и у кошечки розовый носик, куда Настя, туда и кошечка, премилая картина! Девочка — загляденье! Я с ней и заговаривал. Она глазками черными смотрит, улыбается, лепечет, а что-то в этих глазах уже не детское, грусть какая-то, что-ли.

Так я смотрел на нее, смотрел, и вдруг меня осенило. Да это ведь дитятко то, которое мы с паном капитаном в Кукушкином доме отбили! Ей-богу! Сходится все. Внучка, как помню, кричала: «Настя, Настя!» Года подходят, да и словно бы узнавать я ее стал, хоть и видел тогда мельком. Черные глазки! Вот что запало в меня еще тогда, в Кукушкином доме.

Отъезжали мы вместе с княгиней Дашковой, следовала она в свое имение Троицкое, что располагалось невдалеке. Выбежала провожать Настенька, выстроилась дворня. Княгиня Настю подняла на руки, прижала. «До чего ж ты мне люба», — сказала она. А потом к управляющему да гувернанту: «Смотрите вы у меня, зимой я в Европу поеду, видно, надолго. Чтоб был тут порядок. И Настеньку мне растите, чтоб к возвращению моему по-французски довольно говорила. Ну, прощай, мой светик». Настеньку обняла, села в коляску и была такова. А за нею и мой экипаж тронулся, вез я Ивану Матвеевичу ответные подарки, письма и даже громадного черного кота с белой грудью. Княгиня решила, что дар сей понравится графу в особенности.