Константин Сергиенко - Тетрадь в сафьяновом переплете Страница 26

Так я смотрел на нее, смотрел, и вдруг меня осенило. Да это ведь дитятко то, которое мы с паном капитаном в Кукушкином доме отбили! Ей-богу! Сходится все. Внучка, как помню, кричала: «Настя, Настя!» Года подходят, да и словно бы узнавать я ее стал, хоть и видел тогда мельком. Черные глазки! Вот что запало в меня еще тогда, в Кукушкином доме.

Отъезжали мы вместе с княгиней Дашковой, следовала она в свое имение Троицкое, что располагалось невдалеке. Выбежала провожать Настенька, выстроилась дворня. Княгиня Настю подняла на руки, прижала. «До чего ж ты мне люба», — сказала она. А потом к управляющему да гувернанту: «Смотрите вы у меня, зимой я в Европу поеду, видно, надолго. Чтоб был тут порядок. И Настеньку мне растите, чтоб к возвращению моему по-французски довольно говорила. Ну, прощай, мой светик». Настеньку обняла, села в коляску и была такова. А за нею и мой экипаж тронулся, вез я Ивану Матвеевичу ответные подарки, письма и даже громадного черного кота с белой грудью. Княгиня решила, что дар сей понравится графу в особенности.

Вернулся я вскорости, все рассказал графу, а больше всего про девчушку, как весела она да пригожа, только про грусть в глазах умолчал. Иван Матвеевич опять прослезился. Кота же он взял с собой в Петербург и долго не появлялся в именье.

Год прошел, и другой начался. Снова приехал охотиться граф. Да и вы, ежели помните, с ним были. Пригожий такой молодой человек, десяточек лет за спиною имели и в корпус собирались идти. Теперь уж не свистулечки вам да скворечники были милы, а разные мужские забавы. Ружьишко, если помните, было при вас, махонькое такое, а ничего, палило исправно, вы даже в рябчика угодили, правда, плакали сильно, когда в кровь обмакнулись.

Призвал меня снова Граф. «Мой дед был Матвей, и ты Матвей, — говорит, — езжай-ка опять в Михалково. — Походил, походил и добавил: — Сам прокатиться туда желаю. Вот Петьку возьму, с ним и поедем, по дороге охотиться будем».

Мое дело маленькое, снарядились, поехали. Конечно, не близкий путь, но и не так далекий, дороги не дурные. Дня два только и ехали, да и то с остановками, глухарей в одном месте с пяток настреляли.

В Михалкове, известное дело, переполошились. Вы-то помните, барин? Княгини Дашковой нет, гостей не ждали. Но граф распорядился, чтоб гомонили не очень. Мы, мол, проездом, закусим, переночуем, и дальше. А сам глазом зыркает, чую, Настеньку ищет.

И вот выходит она. Повзрослела, конечно, вытянулась. Было ей, наверное, годков восемь. Вы, если помните, барин, заважничали сразу, задрали голову и ну картины рассматривать. А Иван Матвеевич Настеньку на колени посадил и давай ее конфектами пичкать. Лицо довольное, красное, сам в дитя превратился.

Словом, переночевали мы и обратно. Известное дело, охота, всяческие удовольствия, а потом Москва да Петербург, такова барская жизнь. Когда уезжал обратно Иван Матвеевич, вызвал меня для разговора. «Послушай, Матвей, ты догадался, видно, что я над Настей имею опеку. Сам заниматься ей не могу, княгиня по Европам разъезжает, а надзор я иметь хочу. Я нынче в Петербург уезжаю. Так ты смотри, вертись как хочешь, но чтоб про Настеньку знал. Месяца в три разок туда наезжай, приглядывай. Глаз у тебя острый. Если покажется, что Настеньке там не впору, сразу меня извести. Особо глаза не мозоль. Ну, мол, медку вам привез или брусники, а хочешь кабана им свези, да конфектов для Насти обязательно, я тебе буду слать. Ну и само собой, отписывай мне помаленьку». С тем и отбыл барин.

Я человек надежный, все делал, как распорядился граф. Наезжал да наезжал в Михалково и, надо сказать, с Настенькой подружился. Удивительная девчушка была! Бывало, скачет, как резвая коза, а то сядет, задумается, впрямь взрослая, и смотрит, смотрит своими черными глазами. Как-то спросила: «Дядька Матвей, а зачем у меня крыльев нет? Я хочу вон туда залететь, посмотреть, что за облаком». — «Вырастут, — отвечаю я, — вот подрастешь, и крылья появятся». Она задумалась. Думала, думала и говорит: «Дядька Матвей, я плакать хочу». И слезки на глазах показались. Я обнял ее, утешил. Что за создание!

Полюбил я ее. И все Настю любили. А живность прямо-таки за ней стадом ходила. Была там корова Турка. Корова обыкновенная, пятнистая. Повадилась она под окном Настиным стоять. Стоит, жует, размышляет о чем-то. Так вот, заболела Турка. Неведомая болезнь, дурная. Мычит и падает, а как встанет, из стойла рвется. Тут все смекают, к Настиному окошку рвется. Ну, выпускают из сарая корову, она и впрямь к окну. Встала там, и ни с места. Так простояла три дня, а на третий совсем выздоровела. А Настя и всего-то руку из окошка высунет да корову погладит. Целебная, видно, рука.

Всего восемь лет было Настеньке, а она уже складно лопотала на европейских наречьях. Меня Иван Матвеевич раньше учил, а с Настенькой я поднаторел еще больше, так что, когда за границу попал, было мне не так уж трудно.

Теперь сказанье мое подбирается к главному.

Как-то на благовещенье, когда снег сходил, прискакал всадник и вручил мне депешу. «Ты, — говорит, — Потапов Матвей? Прочитай и ответ отпиши, а я пока погреюсь да отведаю, чем у вас угощают».

Отвел я посланника на кухню, взял в руки пакет. Важный пакет, с сургучами. Конечно уж, не от барина, я сразу смекнул, письма его мы брали в Смоленске у почтмейстера. Открыл пакет и важнейшую прочитал бумагу:

«В Черной Горе, генваря месяца 13 дня 1772 года.

Дошло до нашего знанья, что Матвей Потапов сын, с коим мы видывались некогда и вручили ему империал с нашим ликом, обретается ныне в смоленской земле и службу несет достойно, не забывая о нас, а также о чадах наших, чье житие по сию пору укромно, равно как и наше. Матвею Потапову сыну за то шлем мы свое благоволенье и новых пять империалов, дабы и впредь он помнил о нас и чадах наших и оставался под нашей рукой до лучших времен, как желает того Господь Бог.

Потапову же Матвею предписывается нас известить, получил ли он сие посланье и дар и в прежнем ли здравии находятся чада наши, коих с ним вместе упасли мы от злодейского умысла по благоволенью судьбы и Пресвятой Богородицы».

Прочитал я, и стало меня бросать то в жар, то в холод. Давно ведь ходили слухи, что жив истинный царь Петр Федорович, уберегся он от погибели и скрылся в дальние земли. Да неужто с ним я видался в тот день, когда отбивали Настеньку? А она? Стало быть… Кругом пошла у меня голова. Вытащил я из шкатулки тот самый империал, который хранил неустанно, и вперился взглядом в лик. Вкруг его шла надпись: «Петр III Самодержец Всероссийский». И стало мне в точности уж казаться, что пан капитан в венгерке и был российским государем, и нос его, и чуть полноватый подбородок. Черные глаза! Я вспомнил немедля его глаза! И у Настеньки…