Марио Эскобар - Арийский мессия Страница 28

– Теософия выдвигает несколько интересных положений. Большая часть воззрений Елены Блаватской изложена в ее книге «Тайная доктрина».

– Это книга эзотерического характера, – вставил Линкольн.

– Многие считают ее своего рода библией эзотерики, – сообщил дон Рамон.

– У меня, по-моему, есть экземпляры этой и других ее подобных книг. Однако я, по правде говоря, не проявлял к ним большого интереса, – покачал головой Геркулес.

Затем он подошел к одному из стеллажей с книгами и, показав на насколько томов, сказал:

– Не знаю, с какого и начать.

Дон Рамон сделал шаг к стеллажу и взял том номер шесть. Положив его на пюпитр, он начал читать:

– «Некоторые гностики – в том числе и те, которые являлись последователями Вардесана, – говорили об Иисусе, что он был Нэбу, ложным мессией, разрушителем старой правоверной религии. Другие сектанты считали его "основателем новой секты ессеев". На древнееврейском языке слово «нэбу» означает "говорить вдохновенно"».

– Блаватская не верила в Иисуса как в Мессию, – наконец включилась в разговор Алиса, которая уже немного пришла в себя после полученного жуткого известия и решила приложить все силы к тому, чтобы найти убийц ее отца.

– Она ожидала появления другого мессии, – сказал дон Рамон. – Послушайте вот это: «Много имен у этой Школы и у этого места на Земле; название последнего ныне рассматривается востоковедами как мифическое название сказочной страны. Тем не менее это именно то место на Земле, откуда индус ожидает прихода своего Калки Аватара, буддист – Майтрейю, перс – своего Сошиоса и еврей – своего мессию; ожидал бы и христианин оттуда своего Христа, если бы только он знал это».

– Появления другого мессии? – спросил Линкольн.

– Мессии, принадлежащего к пятой расе.

– Какой еще пятой расе? – удивился Геркулес.

– Пятая раса – это арийская раса, – произнес дон Рамон таким звучным голосом, что он отдался эхом от стен библиотеки.

21

Мадрид, 15 июня 1914 года

Театр «Атенео» был до отказа забит людьми: австрийскому посольству удалось собрать здесь самые что ни на есть «сливки» испанского общества. Гул сотен голосов заполнил зал. Были зажжены все лампы, и в их свете красная обивка кресел, огромная хрустальная люстра и выкрашенное в белый и золотой цвета дерево лож сияли во всем великолепии. Мужчины во фраках восторженно приветствовали своих знакомых. Со стороны казалось, что все пришли сюда послушать оперу или посетить какое-нибудь еще первоклассное театральное представление.

Геркулес и Линкольн проводили дона Рамона к сцене, на которой прислуга поставила большой стол, покрытый красной бархатной скатертью, и пять стульев с высокой спинкой. Друзья решили держаться поближе к писателю, поскольку опасались, что группа немцев, которая совсем недавно преследовала дона Рамона, попытается, воспользовавшись толчеей, его похитить. Или же убить. А еще Геркулес с Линкольном надеялись, что благодаря дружеским отношениям дона Рамона с австрийским послом они смогут с этим послом пообщаться.

– А давайте-ка мы разделимся: я буду наблюдать за тем, что происходит за кулисами, а вы – за партером, – предложил Геркулес.

– Согласен, – кивнул Линкольн.

Они разошлись в разные стороны и встали там, где каждому из них было удобнее выполнять свою задачу. Дон Рамон поднялся на сцену и поприветствовал уже расположившихся за столом людей. Ортега-и-Гассет сидел рядом с австрийским послом. По одну сторону от них сидел некий немецкий философ, чью замысловатую фамилию дон Рамон никак не мог запомнить, а по другую – журналист издания «ABC» и известный всем германофил Хавьер Буэно-и-Гарсиа.

– Уважаемый дон Рамон, присаживайтесь вот здесь, – обратился к нему Буэно-и-Гарсиа.

– Спасибо, – поблагодарил писатель.

– Мы уже было подумали, что вы не придете. В течение нескольких часов я тщетно пытался вас найти, – покачал головой Буэно-и-Гарсиа.

– Жизнь писателя – намного сложнее, чем можно себе представить.

– Охотно вам верю, уважаемый дон Рамон.

– Ну, теперь все, кажется, готово.

– Знаете, а у нас в самый последний момент возникли серьезные трудности. Нам пытались помешать из правительства. В нем ведь полно англофилов. Эти люди, похоже, не понимают, что наша старушка Европа имеет германские корни. Англичане – не более, чем слабое подобие арийцев.

– Интересный тезис. Нам, однако, уже пора начинать, – попытался прекратить разговор дон Рамон.

Ортега-и-Гассет поднялся со стула и направился к трибуне. Люди в зале стали поспешно рассаживаться, однако, когда философ начал говорить, его первые слова потонули в неутихающем гуле.

– Дамы и господа, благодарю вас за то, что пришли. Здесь, в театре «Атенео», на этой сцене, из уст героев произведений Софокла, Кальдерона и Шекспира звучали самые прекрасные слова нашей европейской культуры. В наших ушах – ушах зрителей – отдавались эхом фразы Отелло, дона Жуана и Сехисмундо, погруженного в мир своих мечтаний. Однако источником и первоосновой поэзии, саженцем густолиственных деревьев науки, нетленным семенем, из которого произрастает все полезное, является немецкая культура.

Глубоко вздохнув, философ окинул взглядом аудиторию, поднял обе руки и продолжил:

– Есть люди, которые полагают, что если уж говорить о войне, то обязательно нужно заявлять либо о полном ее неприятии, либо о всесторонней поддержке, при этом даже и не собираясь переходить к каким-либо конкретным действиям и ограничиваясь лишь «политикой». Я с уважением отношусь к такому подходу, однако сам исповедую иной подход, который мне кажется достойным большего уважения. Я согласен: в том, чтобы пассивно взирать на дела человеческие, и заключается судьба тех, кто пишет статьи для таких изданий, как «Обозреватель».[20] Тем не менее, ничто не кажется мне более неразумным и бессмысленным, чем поведение тех людей, которые, даже и не собираясь воевать, делают воинственные заявления. Мне противны вялые и нерешительные люди, которых, кстати сказать, в нашей стране немало.

Все сидящие в зале напряженно вслушивались в слова оратора. Было тихо, и лишь изредка раздавался чей-то одинокий кашель. Ортега-и-Гассет, прежде чем продолжить свою речь, вздернул подбородок и снова окинул взглядом заинтригованную им публику.

– Более того, я полагаю, что ужасы войны представляют собой кару для европейцев за то, что они не удосуживались поразмышлять о войне со всей серьезностью, невозмутимостью и искренностью. Трудно вылечить от туберкулеза того, кто путает его с насморком. Не стоит ожидать ничего хорошего от тех, кто намеревается вычеркнуть войну из будущей истории и думает, – как, например, англичанин Уэллс, – что война будет результатом воли кайзера или алчности семейства Круппов. Мне, возможно, возразят, что Уэллс так не думает. Может, и не думает, но он, по крайней мере, так пишет, чтобы подогреть у англичан патриотизм, который, как и все бытующие в народе настроения, является исключительно результатом манипулирования наивностью масс…