Лев Вершинин - Время царей Страница 33

Собственно, напоминал он разве что себя самого. Но от одного взгляда на изукрашенную десятком разноцветных клейм харю хотелось немедленно отойти подальше, крепко зажав в ладони кошелек! Похоже было, что явившемуся глубоко плевать, кто стоит перед ним, и лишь Гегесиппа маленькие, глубоко запавшие глазки буравили с нескрываемым уважением…

– Любезнейший Антисфен! – подчеркнуто вежливо, снабдив обращение азиатски-церемонным кивком, сообщил клейменому галикарнасец. – Твои и твоих людей условия приняты. Оплата по исполнении…

И, предваряя возможные вопросы, добавил:

– Порукой тому моя честь. Этого достаточно?

– Ну! – словно бы даже обиженно отозвался Антисфен, однако не преминул уточнить: – А ежели тебя тоже… Ну, того… Тогда как, Шах?..

– Я смертен! Моя честь – нет! – гордо каркнул старик. И добавил совсем иным тоном, несколько гнусавя, словно подражая Антисфену: – А ежели все-таки чего… Тогда возьмете сколько следует сами знаете где. Я разрешаю!

Хлопнул клейменого по узловатому плечу. Подмигнул.

И сообщил, переведя взгляд на лица навархов, все так же безмолвно взирающих вслед уже усевшемуся в подвесную спусковую люльку Антисфену:

– Хороший человек. Честный. И надежный. Вопросы?

Вопросов не было.

– Ну, помоги ему Посейдон!..

Сутулость архинаварха сгинула, плечи распрямились, и бешенство во взгляде окончательно сменилось веселым блеском. Сейчас незнающий поостерегся бы дать Гегесиппу более сорока.

– Я встану на левом фланге, против Лага! Здесь, на «Пифоне», поднимешь флаг ты, Плистиас! Прошу: не позволяй гептерам размыкать строй. Ясно?..

– Понял тебя, Кор… почтенный Гегесипп!

– То-то! А теперь – все по местам! Равняйте линию! А ты, солдатик, вот что…

Ухмыльнувшись не хуже незабвенного Антисфена, старик ткнул пальцем в полированный, щедро изукрашенный золотыми нашлепками щит Полиоркета.

– Раз уж у тебя корыто такое рыжее, что глазам больно, так будь добр, когда у меня протрубят – подними-ка его повыше! Уразумел, а?..

И счел нужным пояснить, с извечным матросским самодовольством подозревая пехоту, пусть даже и морскую, в тупости:

– Ну, сигнал-то к бою надо подать? Или как?

…Впоследствии каждый, открывший для себя «Деметриаду», признает описание Саламинского боя одним из лучших, если не самым лучшим эписодием гигантского труда достопочтенного Гиеронима. И никто никогда не узнает, как сжигал в отчаянии лист за листом биограф, не умея найти единственно нужных слов, способных передать увиденное!

Да, был бой, и была победа…

Но разве могут слова выкричать невысказываемое?

Разве по силам смертному поведать, как звенел и клубился воздух над умирающим в закатном мареве Гегесиппом?!

Пентеры Лага не просто смяли, но перемололи в муку левый фланг Полиоркета, и триеры ворвались в бурлящие волны, вбивая в их раскаленное серебро пытающихся удержаться на плаву людей! Но раз за разом неведомо каким чудом не затонувшие еще обломки выплевывали на палубы вражеских кораблей орущие комья ненависти! И рукопашная на палубах, переходя в резню, прореживала скамьи гребцов, вынуждая египтян замедлять порыв атакующей эскадры… И когда все осталось позади, на палубе почти затонувшего египетского судна нашли израненного галикарнасца. Залитый кровью живой глаз уже не способен был ничего видеть, и сквозь трудное дыхание прорвался к остающимся жить последний вопрос: «Птолемей?» «Он убит! Ты убил его!» – твердо ответил Плистиас Косский, будущий архинаварх Деметриева флота. И старый пират, легко, словно бы даже радостно вздохнув, навеки закрыл глаза. Он так и не узнал, что Плистиас солгал ему, что Лаг ушел к Александрии, сохранив восемь кораблей из ста сорока, не считая триер, но никто и никогда не попрекнул Плистиаса этой священной ложью…

Способен ли историк, пусть наиодареннейший, опалить читателя жаром полыхающих дирем Антисфена, вспыхнувших именно в тот миг, и ни на мгновение позже, когда шестьдесят тетрер вышли на помощь флоту Лага из саламинской гавани? Мыши прильнули к котам, скучившись на их пути, – и вспороли чуть потускневшее к четырем пополудни сияние моря беспощадным багрянцем рукотворного пламени. Цепи, абордажные крючья, смола, кремень с кресалом – и безумие поджигателей, уже сгорающих в собственном огне, но медлящих прыгать в спасительные волны. Десять дирем обменяли они на полсотни египетских кораблей, лишив Лага последней надежды если и не выиграть, то хотя бы свести сражение вничью. А среди тех семнадцати, что ухитрились все же выплыть из пара и пламени, вцепившись в осколки горелых досок, не было Антисфена. Зато из тех, кого уберегли боги, не было ни одного, имевшего менее трех клейм на теле! Пройдет не так много недель, и Антигон, подтвердив слово Гегесиппа, выплатит уцелевшим и семьям тех, кому повезло меньше, все до последнего медяка. Не золотом, нет. Такой груды золота не окажется у него в казне. Но имениями в благодатной Памфилии и гражданством любого из подвластных ему и сыну его городов Малой Азии…

А когда все завершилось – полностью! окончательно! совсем! – оставшиеся в живых, еще не веря в то, что не пали в невиданной доселе самим Посейдоном мясорубке, лишь начинали понемногу перекликаться борт с бортом, не имея сил сесть за весла, Гиероним увидел то, о чем никогда не позволил бы себе написать, но и забыть о чем не сумел до последнего своего дня…

Деметрий рыдал.

Один, отстранив всех, даже Гиеронима, он стоял на носу «Пифона», почти не пострадавшего в бою, как и восемь остальных гептер нового образца, и, ухватившись левой рукой за смоленый канат, гладил деревянную голову судового гения, по древнему обычаю украшавшую изогнутый нос корабля.

– Пифон! – плакал Деметрий, не думая о том, что его могут услышать, и предвечерний, с каждым порывом все более крепнущий ветерок доносил до самой кормы малопонятные обрывки не то благодарственной молитвы, не то богохульной похвальбы. «Мы сделали Это, Пифон! – кричал Деметрий, нещадно срывая глотку. – Мы все: и я, и Гегесипп, и ты!.. Слышишь, старая коряга?!» – кричал и плакал, и клочья пены, похожие на плевки, срывались с губ искусно вырезанной из дуба головы немолодого щекастого бородача; срывались и, подхваченные ветром, уносились в фиолетовую даль, на юго-восток, к Газе…

Деметрий не стеснялся слез.

Отплакав же, резко развернулся, и лицо его оказалось неожиданно спокойным, а голос был звонок и тверд.

– Плистиас, дирему! По пять мин награды гребцам! Гиероним! Поплывешь к Антигону! Сейчас же, без захода в Китий! И скажешь… Впрочем, лучше я продиктую!

Черным изваянием на пурпурном фоне густеющего заката замер он, ожидая, пока приготовится писец, и картина эта была так красива, что не только видевшие воочию, но и узнавшие понаслышке много лет еще видели ее во снах.