Михаил Крупин - Дуэль на троих Страница 33

– Я тоже так думал, монсеньор. Но я ошибался. Родился я здесь. Как это ни странно… – я развел руками, – россиянин, сносно говорящий на французском языке. Как и многие из русских. Я вам честно служил до этой минуты, ваше величество. Но сегодня выхожу в отставку, потому что не способен драться против своей родины. Не хочу, чтобы вы или кто-то еще посчитали меня изменником, поэтому открыто говорю вам о своем решении.

Повисла зловещая пауза.

Наполеон был изумлен. Он медленно обошел меня вокруг…

– О, мой честный Бекле!.. – сказал он наконец, и в его голосе зазвенела горькая ирония и злоба. – Другого времени, конечно, ты не мог найти для этого удара… – Он нервно расстегнул свой воротник.

– Вы тоже не спросили у России, готова ли она к удару.

– Даже так? – Император уже едва сдерживал гнев. – Даже так?.. – Он тяжело опустился за большой стол и постарался придать лицу официальное выражение (и только тут я увидел, как он измучен последними днями). – Вы поведали, юноша, что не намерены сражаться против своей родины. А за свою, так называемую, родину вы намерены сражаться?

Я молчал, в горле совсем пересохло. Но, очевидно, само мое смущение и дрогнувший взгляд сказали Бонапарту все.

Император, протянув руку, взял со стола один медный колокольчик из четырех и нервно позвонил.

В зал тут же вошли четверо рослых гвардейцев и остановились – двое сбоку от меня и двое за моей спиной.

Теперь Наполеон мог гневно резюмировать:

– В таком случае, юноша, вы обвиняетесь в измене, нарушении присяги императору, приравниваетесь к пособникам вражеской армии и будете повешены вместе с поджигателями и партизанами! Арестовать его!

Вот честно, неохота вспоминать об этом. Но уж назвался груздем, начал записки писать – хочешь не хочешь, а полезай пером в чернильницу.

Помню, в осеннем безоблачном небе металась огромная стая грачей… Я смотрел на ее бесконечное кружение, то ли чтоб уже заранее отвыкать от видов земных, то ли… Но едва стая птиц уходила левее и ниже, в мой кругозор попадала перекладина и толстая пеньковая петля на ней.

Уже во второй раз рассыпалась барабанная дробь. Я еще подумал: тут три раза, что ль, сигналят, как в театре?

Сидя на краю кособокого, состряпанного кое-как эшафота, я повторно набивал трубку. Солдатик из охранения трясущимися руками поднес мне огонь. Он, видно, боялся сильнее меня.

– Что, страшно? – сочувственно спросил я солдата.

– Ага, – признался он. – А… вам как?

Я пожал плечами:

– Да ничего, терпимо. Петля все-таки – что-то свое, родное. Я гильотину не люблю.

Снова сыпанули барабаны. Солдатик дрожащими руками убрал в карман свое отнюдь не волшебное огниво.

– Чего тянут-то, не понимаю… – сказал другой солдат.

– Ждут высочайшего повеления, – объяснил я всезнающе и все-таки глянул на окна дворца.

И точно сглазил. Тут мне все-таки связали сзади руки и надели на шею петлю…

Из воспоминаний адъютанта императора, Жерара Дюпона

…В тот час Наполеон, поглядывая иногда в окно, по своему обыкновению делал несколько дел кряду, пытался написать ответ Марии-Луизе и снова перечеркивал написанное.

Один раз у императора вырвалось:

– Какая поганая баба!..

(За точность выражения ручаюсь.)

– Госпожа не приедет в Москву? – наивно спросил арапчонок, работая своим опахалом.

– Никогда не вступай в брак, мой мальчик! – отвечал ему Наполеон.

– Слушаюсь, мой повелитель, – поклонился арапчонок.

Тогда император, вдруг развеселяясь, потрепал его по черным кудряшкам, встал и снова посмотрел в окно. Здесь я нашел уместным спросить императора:

– Ваше величество, так все-таки вешать Бекле или зачитать помилование?

– Я пока не решил, – помолчав, ответил Бонапарт. – Хочу еще раз взглянуть на него… Может быть, подарю этому олуху жизнь. Его отец дружит с Гёте, знал Вольтера… Дюпон, пусть не вешают без моего знака!

– Да, капитан предупрежден. По-прежнему, знак – взмах платка?

– Конечно. Вы же знаете… – Император последнее время все чаще и легче приходил в нервическое раздражение.

Он вдруг начал что-то искать по карманам, осматривать кресла и стол.

– Кстати, где хоть один платок?.. Их была дюжина!

Мы с арапчонком бросились на поиски платков, я звонком вызвал камердинера.

Я нашел один платок под бумагами, арапчонок вытянул другой из щели между сиденьем и спинкой дивана, и целую стопочку платков с собой захватил камердинер.

Выхватывая их у нас, император приходил во все большее негодование:

– Снова этот с вензелем «Ж» – Жозефина!.. Есть в этом доме хоть один платок без буквы «Ж»? – Император с размаха метнул в меня стопку платков.

И так случилось (и на то, конечно, воля Провидения!) что один платок вдруг выпорхнул в окно, чего не мог не увидеть бдительный капитан караульной команды, не отрывавший взгляд от окон кабинета императора…

Из дневника Жана Бекле

…Капитан махнул саблей, и у меня из-под ног вмиг вылетела табуретка.

Я повис в петле, мгновенно затянувшейся. Даже не успев набрать побольше воздуха, чтоб жить еще минуту…

И в тот же миг явилось чудо! Хлопнул пистолетный выстрел. Я услышал близкий посвист пули – прямо над головой! Веревка дернулась… и я рухнул вниз, ударившись коленями и боком об доски эшафота.

Хрипя и напрягая из всех сил мышцы шеи, я замотал головой, ослабляя смертельную хватку петли. Судорожно ловя ртом, стал будто сквозь каменный мешок заглатывать земной благословенный воздух.

Только раздышавшись, понял, что лежу, упираясь затылком в помост. Только так и получилось ослабить петлю! По площади бегали солдаты – кто ко мне, кто от меня, а еще дальше, в распахнутых воротах площади появились верхами отец и Пикар. Оба припыленные от долгой скачки, и отец опустил свою меткую руку с дымящимся пистолетом.

Из записок полковника Пикара

…Если бы меня не знал лично капитан охраны, нас с Бекле-старшим расстреляли бы тут же, на месте. А так, всего-навсего разоружив, повели к Наполеону на доклад.

Перед могучими изящными дверями в кабинет императора нас встретил его верный Дюпон.

– Его величество просит вас немного подождать, – объявил адъютант и указал нам на диванчики с золочеными спинками. – У него сейчас важный прием…

Из журнала Таисии (в послушании Анны)

Трубецкой-Ковровой

Я стояла перед поработителем моего Отечества и старательно делала вид, что буквально умираю от расстройства.

– Умоляю вас, ваше величество, сжальтесь! – тихо сказала, почти прошептала я, молитвенно сложив руки на груди и сжимая ладонями у горла рясу послушницы, в которую облачилась намеренно.