Михаил Крупин - Дуэль на троих Страница 34

– Умоляю вас, ваше величество, сжальтесь! – тихо сказала, почти прошептала я, молитвенно сложив руки на груди и сжимая ладонями у горла рясу послушницы, в которую облачилась намеренно.

Бонапарт, сидя в своем кресле и надувая щеки от осознания собственного превосходства, выдержал долгую паузу и ответил с холодным равнодушием:

– Я все прекрасно понимаю. А теперь прошу услышать и меня, княжна. – Вдруг стремительно поднялся, встал передо мной в необычайно благородной позе и, глядя мне прямо в глаза, будто некий античный герой, продолжил: – Я мог бы исполнить прихоть очаровательной женщины, но пойти навстречу служителю чуждой религии, – он с иронией указывал на мою рясу, – не нахожу удовольствия.

Я невольно вспыхнула от такого нахальства, но все же смогла сдержаться и ответить со всей возможной кротостью, не выходя из образа:

– Хорошо, я сейчас сменю платье на светское, оно со мной, и… с удовольствием пообедаю с вами… Если позволите, ваше величество.

Наполеон медленно подошел ко мне вплотную и взял двумя пальцами за подбородок.

– Сегодня я отпустил камердинера, и поэтому сам помогу вам сменить платье.

От возмущения я задохнулась и уже набрала в грудь побольше воздуха для длинной и резкой отповеди этому узурпатору, как вдруг за дверью раздались чьи-то крики и брань. Наполеон недовольно сморщился, потом побагровел от злости.

– Мадемуазель, – начал он тем не менее вполне спокойным тоном, – соблаговолите подождать в той комнате, – махнул рукой на дверь в противоположном углу кабинета. – Я решу кое-какие вопросы, и мы продолжим нашу многообещающую богословскую беседу…

Из записок полковника Пикара

Мы оба, едва сдерживаясь и кипя, стояли перед императором. Анри, видно, по старой русской привычке, тут же брякнулся перед Наполеоном на колени. Император взялся его подымать, но с этим седым жилистым чертом не так просто было справиться.

Я же, пользуясь данной заминкой, говорил не прерываясь:

– Ваше величество, Бекле-младший – опасный лазутчик, обладающий неоценимыми сведениями о русской армии. Это подтверждает и его отец. – Коленом я дал знать Бекле-старшему, что здесь требуется и его оценка моих слов.

Старый мерин, спохватившись, горестно вздохнул, а я продолжил:

– Я нижайше прошу казнить Жана Бекле лишь после проведения дознания во вверенном мне ведомстве!

Тут Анри наконец поднял голову и скорбно воззрился на Бонапарта:

– Я с великой неохотой присоединюсь к прошению полковника… Но с одним условием!

Здесь я в испуге покосился на титулованного пьяницу, вздумавшего ставить условия самому Наполеону. Анри, хоть и стоял на коленях, ни смирения, ни кротости в нем ни на грош не чувствовалось.

– Я тоже попрошу, ваше величество, отсрочить сыну казнь, но лишь если вы сегодня же повесите меня! Именно я заслуживаю петли, вырастивши столь негодное орудие для ваших великих замыслов.

Наполеон со всей торжественностью наклонился, беря Анри за плечи, и снова бережно потянул его вверх:

– Немедленно встаньте, мой честный Бекле!

Тут уж хитрый боярин соизволил встать на ноги.

– Я всегда ценил глубину ваших чувств, – продолжил император. – Но можем ли мы знать все цели Провидения? Я никого не собираюсь казнить, ибо люблю всех вас, дети мои! Даже тех, кто наносит мне удары в спину. Поэтому меру виновности каждого в моей империи определяет закон! И если один из представителей закона, месье Пикар, утверждает, что этот случай требует особого доследования, мы обязаны подчиниться!..

И этот великий человек со всем изяществом развел перед нами манжетами.

Из дневника Жана Бекле

…В камере были довольно ровные земляные стены. Окажись у меня под рукой хотя бы чайная ложечка, я бы отсюда выкопался! На закате уютное солнышко появляется в маленьком квадратном окне под потолком. Мастерски сколоченный стол, хоть старый и серый, с подгнивающими снизу досками, но еще вполне пригодный к использованию по назначению. Довершали интерьер моего узилища две широченные лавки, по ножкам коих неспешно поднималась сказочной красоты плесень. Когда приходил отец, то опасливо садился на одну из них, а я разминался, вставая с другой.

Отец, конечно, приносил с собой согревающие напитки. Я поначалу не отказывался, а потом плюнул и на его водочку, и на свои разминки. Думал, авось простужусь, так переведут в какое-нибудь менее фантастическое место.

Отец каждый раз спрашивал, садясь напротив:

– Почему ты не хочешь хоть чуть-чуть поговорить со мной?

– Ты же не хочешь хоть чуть-чуть убивать месье Пикара? – отвечал я по-русски, подражая дилетантскому отцовскому прононсу.

– Ну, это же бред! Как тогда мы найдем второй свиток?!.. – заводился отец, но, глянув на меня из-под клокастых бровей, успокаивался. – Кстати, Жано, месье Пикар спас тебя от позорной смерти.

– Ну да?! Убедив императора, что я знатный лазутчик?.. И теперь я умру не на виселице, а на пыточном станке этого тролля! – усмехнувшись, я вновь укладывался на свою инфернальную лавку.

– Сам знаешь, что болтаешь глупости… – недовольно поджимал губы отец.

– Поживем-увидим, – ответствовал я и закрывал глаза.

Отец пересаживался ближе. Порой, убеждая все горячей, опускался передо мной на пол.

– Это не наша война, сынок! Мы же с тобой обсудили это еще по весне, в Париже! Что идем сюда только за нашим фамильным наследством!.. – Он загибал пальцы, напоминая главные задачи: – Забрать всё отсюда, выкарабкаться из долгов в Париже, поделиться с Пикаром… – вот, всё, что нам нужно. А Наполеон со своими амбициями, Кутузов, Москва, Петербург – да гори они огнем! Мы свободные люди свободной планеты!.. Жан, вспомни максимы Паскаля и сарказм Ларошфуко!..

– Это война моей родины, а значит – и моя война.

Так я сказал ему вчера и отвернулся к стенке, пахнущей дождевыми червями и чистой землей – той самой, из которой мы с Андрейкой в далеком детстве насыпали ратям Александра Македонского редуты и брустверы.

Отец вскочил и попытался заглянуть в мое лицо, словно проверяя – его ли это сын?

– Боже! – Он быстро заходил по малой камере. – И вот что сделали с тобой четыре года детства в этой земле?! Пока я улаживал судебные дела в Санкт-Петербурге и продавал имение… Идиот! – Он даже хлопнул себя по лбу ладонью. – Здесь что, все отравлено ядом патриотизма?! – теперь он саданул кулаком по мягкой стенке камеры. На ней осталась заметная вмятина, посыпался суглинок.

– Что-то вроде того… – улыбнулся я, не поворачиваясь и пожимая плечами.

– Ну хорошо! – Папаня остановился в центре камеры. – Оставайся где хочешь, хоть в Китае, хоть в Африке, хоть у черта на рогах! Я никогда не препятствовал твоим путешествиям, но… Отдай мне свиток. Пока я твой отец, свиток – мой!