Андрей Волос - Возвращение в Панджруд Страница 37

Соглашусь, что и Рум в какой-то степени мог бы потягаться с твоей Бухарой... А вот страна франков — ни в коей мере: населяющие ее народы возглавляемы людьми, которые могут похвастать лишь отвагой и доблестью: все, что касается склонности к наукам, размышлениям, искусствам, у них отсутствует начисто. Может быть, кому-то любопытно знать обычаи этих диких неверных, но лично меня они не интересуют...

Что остается? — Самарканд! О, это правда: Самарканд тоже похож на звездное небо. Но увы, увы Самарканду! — мы уже переманили его самое яркое светило — поэта Рудаки.

— Как? — изумился Назр этому известию. — Балами, ты шутишь? Ты переупрямил этого упрямца?

— Именно так, — отвечал Балами с веселой и удовлетворенной улыбкой.

— Поэтому он уже выехал оттуда. Он покинул Самарканд и направляется к нам. Самарканд в сумерках! Самарканд в печали и грусти!.. О нет, дорогой Назр, только при твоем дворе можно увидеть весь этот блеск, только при твоем. И, кстати, не перетянуть ли к нам Шахида Балхи? Недурной поэт этот Шахид, право слово — недурной.

Потрясая плеткой и ругаясь, Муслим напирал конем на смурного стражника.

Стражник, не будь дурак, сделал шаг назад и тут же ловко упер ему в грудь пику.

Бранясь, Муслим попятил коня.

— Ты что! — орал он, размахивая камчой. — У господина Рудаки аудиенция! Его ждет эмир Назр, да живет он тысячу лет!..

— Погоди, — остановил его Рудаки. — Любезный, ну-ка позови старшего, коли не хочешь дождаться палок.

Стражник начал уныло озираться. В этот момент из стрельчатого проема показалась гибкая фигура Балами.

— Джафар! — окликнул он, смеясь. — Неужели вас не пускают?

— О! Господин Балами! — обрадованно воскликнул Рудаки, спрыгивая с коня и бросая повод Муслиму. — Что вы! Бухара может спать спокойно. Эмир в безопасности. В его дворец даже мышь не проскользнет.

Он поклонился, а визирь ступил вперед, раскрывая объятия.

— Пойдемте, — сказал он после троекратного поцелуя. — Эмир ждет.

Когда они скрылись в сумраке сводчатого коридора, стражник, меняя положение “смирно” на тот расхлябанный постав, которому как нельзя лучше способствует возможность опереться на пику, покачал головой:

— Ишь ты! Сам Балами встречает...

— А то, — сказал Муслим, скаля зубы. — Знаешь, кто мой хозяин?

— Ну?

— Царь поэтов — Джафар Рудаки! — торжественно произнес Муслим, поднимая указательный палец.

Стражник хмыкнул и покачал головой. Затем поинтересовался:

— Богатый, поди?

— Еще бы, — Муслим спрыгнул с лошади и стоял теперь, держа обеих в поводу. Обычно он рассказывал интересующимся, что для перевозки одной только драгоценной утвари его хозяина — золотых блюд и кубков — приходится нанимать двенадцать верблюдов. Но сегодня у него было особенно хорошее настроение. — Спрашиваешь! Одно только золото на двадцати верблюдах возим.

И пренебрежительно махнул рукой — мол, что с тобой толковать, деревенщина!..

Знаменитый поэт и знаменитый визирь шли под сводчатыми потолками длинной гулкой галереи.

— Слава Аллаху! — говорил Балами. — Мы вас давненько поджидаем...

— Ох, дорогой господин Балами! — с нарочитым смирением, единственно позволявшим сохранить дистанцию, отвечал Джафар. — Я начал собираться месяц назад... сами посудите, легко ли сняться с насиженного места!..

— Понимаю, понимаю... Говорят, одни только ваши драгоценности приходится возить на двенадцати верблюдах? — нарочито серьезно поинтересовался Балами.

Рудаки смущенно покачал головой.

— Я не могу сказать, что чрезмерно беден... однако на двенадцати верблюдах! Помилуйте. На шести, восьми... ну на девяти, в конце концов. Но никак не на двенадцати!..

Смеясь, они прошли галерею, одна сторона которой представляла собой чередование дверей, другая — колоннаду, открытую в цветник, и оказались в одном из внутренних дворов. Молчаливые старики в расшитых золотом чапанах и белых чалмах, сидевшие у стен, при их появлении как по команде повернули головы.

Миновав его, нырнули в прохладный коридор.

— Прошу вас! Вы можете просто поклониться, — негромко сказал Балами.

Стража расступилась. Кисея, завешивающая вход, поднялась как по волшебству, и Рудаки, низко склонясь, вошел в зал.

В первое мгновение не разобрал, где что — взгляд потерялся в многообразном сверкании.

Тогда он сделал три куцых шага и снова поклонился до самого пола.

Эмир Назр, облаченный в алый бархатный чапан, расшитый драгоценными камнями, и чалму, увенчанную султаном из перьев цапли, сидел на ковре, накрывавшем подушки. Золотая петлица пересекала чалму по диагонали. Перед эмиром располагался низкий столик, на котором стояла золотая чаша. Справа от него, в некотором отдалении, опустившись на одно колено, замер прислужник. Он держал наготове большой тонкогорлый кувшин — тоже золотой. Слева блистали шитые золотом и пурпуром занавеси, из-за которых лился мягкий свет.

— Ага! — сказал эмир, одновременно щелкая пальцами.

По этому знаку прислужник сделал несколько быстрых плавных движений и, оказавшись в непосредственной близости от эмира, наполнил чашу.

— Так вот вы какой, — пробормотал эмир, отхлебывая. — Звезда Самарканда, да? — он перевел взгляд на визиря.

— Совершенно верно, — с поклоном сказал Балами, ободряюще взглянув на Джафара. — Величайший поэт, украшение вашей короны. Наконец-то мы в полной мере владеем им.

— Ну да, ну да, — покивал Назр. — Да, да... мы любим стихи... поэтов... Сколько у нас поэтов, Балами?

— Больше сорока человек, — с новым поклоном ответил визирь.

— Вот! Больше сорока человек! — со значением повторил эмир. — Целое войско! А войском надо командовать. Потому что если войском не командовать, это будет не войско, а стадо. Причем стадо баранов... не правда ли?

— Конечно, — согласился Джафар, склоняясь в поклоне.

— Вот видите, — вздохнул эмир. — К тому же все они хотят жрать, но сами по себе удивительно бестолковы в практических делах, и если их не направлять, то половина сдохнет с голоду... верно, Балами?

— Совершенно верно, — поддержал визирь. — Не все они одинаково талантливы... если не заниматься ими, как отрядом, таланты затрут бездарей, и те окажутся без средств к существованию.

— Скорее наоборот, — вздохнул Джафар. — Как раз именно талантливые поэты более обращены к самим себе, чем к явлениям практической жизни.

— Ну, не будем сейчас вдаваться в детали, — прервал его Балами, морщась. Похоже, он не рассчитывал потратить на эту аудиенцию более пяти минут. — Талант есть талант. Вы по-своему правы, дорогой. Для вас талант — все. И это правильно. Что еще мы должны ценить в поэте? Неужели его умение подольститься? — Балами недоуменно развел руками, как бы призывая присутствующих подивиться абсурдности последнего предположения. — Но здесь — двор. Здесь — процесс. Вы же не сможете каждый день писать по длинной и вдобавок выдающейся в поэтическом отношении касыде, правда?