Андрей Волос - Возвращение в Панджруд Страница 38

— Конечно, — согласился Джафар, склоняясь в поклоне.

— Вот видите, — вздохнул эмир. — К тому же все они хотят жрать, но сами по себе удивительно бестолковы в практических делах, и если их не направлять, то половина сдохнет с голоду... верно, Балами?

— Совершенно верно, — поддержал визирь. — Не все они одинаково талантливы... если не заниматься ими, как отрядом, таланты затрут бездарей, и те окажутся без средств к существованию.

— Скорее наоборот, — вздохнул Джафар. — Как раз именно талантливые поэты более обращены к самим себе, чем к явлениям практической жизни.

— Ну, не будем сейчас вдаваться в детали, — прервал его Балами, морщась. Похоже, он не рассчитывал потратить на эту аудиенцию более пяти минут. — Талант есть талант. Вы по-своему правы, дорогой. Для вас талант — все. И это правильно. Что еще мы должны ценить в поэте? Неужели его умение подольститься? — Балами недоуменно развел руками, как бы призывая присутствующих подивиться абсурдности последнего предположения. — Но здесь — двор. Здесь — процесс. Вы же не сможете каждый день писать по длинной и вдобавок выдающейся в поэтическом отношении касыде, правда?

— Правда...

— Вот видите. А нам нужно каждый день. И не одну, а несколько. Поэтому этот процесс нельзя пустить на самотек.

— Ну да, — согласился Рудаки, решив и впрямь не вдаваться пока в детали. — Конечно...

— Ну и все, — подвел черту эмир. — Будете ими распоряжаться.

— Как дахбаши, — ввернул Балами.

— Нет, — возразил Назр. — Какой там дахбаши. Бери выше — сотник, — он расхохотался. — Есаул!

Рудаки молчаливо поклонился.

— Но главное не в этом.

— В чем же? — спросил Джафар.

— Мне нужен памятник, — сообщил эмир, ставя чашу и поднимая на поэта сощуренные глаза. — Очень нужен. Если бы я был правителем Индии, я бы без раздумий приказал отлить скульптуру из чистого золота. Я бы сидел на коне, подняв меч. Лицо мое было бы грозным и властным. Может быть, я велел бы изобразить, что копыта моего коня попирают поверженных врагов. Чтобы и дети, и внуки, и самые дальние потомки могли увидеть: вот каким он был, великий эмир Назр Саманид!..

Он помолчал, потом развел руками:

— Но дело, к сожалению, обстоит так, что мы, слава Аллаху, мусульмане.

— Хвала ему, Всевышнему, — пробормотал Балами.

— Поэтому скульптуру нельзя. Наш пророк Мухаммад, да святится имя его, разрушил идолов, и я тоже должен оставаться без памятников. Хорошо, говорю я им. Тогда я прикажу расписать стены дворца моими портретами. Правители Согда позволяли себе, так изобразите и меня в бою, разящим врагов. Нарисуйте на охоте, вступающим в поединок со злобным вепрем или яростным тигром. На пирах, когда я сижу в кругу друзей, в объятиях земных гурий, с чашей в руке. Разве портрет — это идол?! Разве мы собираемся поклоняться ему? приносить жертвы?! мазать кровью?! — он замолк, горестно качая головой. — Но и этого тоже нельзя. Ничего нельзя.

— Да, — осторожно кивнул Рудаки. — Как это ни печально, но по заветам Пророка всякое изображение — идол. Кроме того, в день Страшного суда живые существа сойдут с картин, чтобы потребовать свои души у тех, кто их изобразил, и если художник не сможет выполнить этого требования, он обречен гореть в адском пламени.

— Знаю! — отмахнулся Назр. — Все так. И двоюродный брат Пророка, Абдаллах ибн Аббас, да сохранит Аллах его имя в вечной чистоте, наказывал рисовать живых либо лишенными головы, дабы они не походили на живых, либо так, чтобы они напоминали цветы. Но я не хочу видеть себя ни безголовым, ни в виде ромашки или даже розы.

Рудаки рассмеялся.

— Поэтому вся моя надежда — на тебя, дорогой Джафар, — сказал эмир, неожиданно легко вскакивая, чтобы сделать к нему шаг и обнять за плечи. — Если нельзя употреблять глину и краски, будем пользоваться словами. Ты — волшебник. Ты превращаешь неподатливые камни слов в шелковые нити. Ты можешь вышить ими любую картину. Только ты своим искусством способен продлить мою славу в веках, только ты!.. только от тебя я жду памятника себе! Если он появится, я отвешу столько же золота, сколько пошло бы на отливку моей фигуры в полный рост. Ты понял?

У дверей раздался какой-то шелест, и Балами, быстро прошагав туда, перебросился несколькими тихими словами с появившимся сановником.

Рудаки поклонился.

— Вы слишком высокого мнения о достоинствах своего раба, о повелитель... но я... я постараюсь. Это для меня высокая честь... я благодарю вас...

— Смелей, — сказал Назр, садясь и протягивая руки к чаше, уже наполненной кравчим. — Смелей!

— Начальник кавалерии просит аудиенции, — сдержанно сообщил Балами. — Позавчера ему было назначено. По поводу расформирования тюркских полков.

— Э-э-э, не дадут поговорить, честное слово, — вздохнул эмир. Он отпил, поставил чашу и сказал: — Зови.

Занавеси колыхнулись. В зал ступил высокий широкоплечий человек с тяжелым лицом военачальника.

Джафар остолбенел.

Совсем, совсем другой — и все же тот же, что когда-то провожал его подростком... Ехали молча. О чем говорить? — давно уж все говорено-переговорено. К середине дня каменистая тропа выбежала в разложистое ущелье, плавно стекавшее в долину. Остановились. “Ладно, теперь уж сами давайте. Не боитесь?” Муслим весело оскалился: “Ой боимся! Ой как страшно!” — “До свидания, брат! — Джафар на мгновение приник к нему. — Весной увидимся”. — “Весной, говоришь? Ладно, брат, прощай!” Казалось, хотел еще что-то сказать напоследок — да только взмахнул камчой, зло повернул шарахнувшегося коня и поскакал обратно...

— Господи! — невольно вырвалось у Джафара. — Шейзар!

Глава шестая

Самарканд. Поступление в медресе. Проделки Муслима

— Если бы ты собирался в Бухару, я бы тебе так сказал: в Бухаре есть медресе Фарджек, славное на весь мир, и учиться в нем — завидная доля для каждого юноши.

Но Бухара далеко. Ты послушался моего совета, решил ехать в Самарканд и правильно сделал. Поэтому я скажу тебе по-другому: как приедешь, прямиком шагай в медресе святого Усамы.

Эх, был бы я помоложе — сам бы поехал тебя проводить. Привел бы за руку — так, мол, и так, друзья, возьмите моего ученика Джафара. Ему всего шестнадцать, но парень знающий, не зря я сколько лет его наставлял: Коран — наизусть, по-арабски — сам кого хочешь научит, воспитан, вежлив, сообразителен. Где еще ему учиться, как не в медресе святого Усамы?

Потому что именно медресе святого Усамы — самое лучшее медресе Самарканда. Все прочие по сравнению с ним — тьфу. Нигде не учат так разбирать Коран и так рассуждать о божественном, как здесь. Да что говорить! Кому, как не мне, это знать, коли я просидел там целых четыре года.