Константин Гурьев - Архив Шамбала Страница 39

Я же выдвинул концепцию по психологическому воздействию путем применения звуков, рассчитанных на определенный эффект. Поскольку моя методика не предусматривала какого-либо оборудования, она была названа в числе приоритетных.

Однако в связи с тем, что всей информацией о нашей работе располагал профессор Варченко, он организовал дальнейшую работу по своему усмотрению, являвшемуся уже устаревшим. Тем не менее мне удавалось все-таки получать хорошие результаты.

В начале 1934 года меня пригласил Варченко, который уже доверял мне весьма важные дела. (Тогда я еще не сомневался, что он опять выполняет указание «Геворка», как и в случае с оплатой, и готовит меня к самостоятельной руководящей работе.) Варченко поручил мне в кратчайшие сроки подготовить программу работы с человеком, которому необходимо было внедрить модель управляемого на расстоянии поведения.

Такие опыты в лабораторных условиях мы уже проводили на базе колонии для малолетних преступников, вселяя в их подсознание необходимость ударного труда и сознательного отношения к социалистическому строительству. Однако взрослых людей, с устоявшейся системой жизненных ценностей, мне моделировать еще не приходилось, тем более в условиях свободы их передвижений.

Поставленная задача состояла в следующем: требовалось произвести такую обработку подсознания человека, чтобы он автоматически выполнял потом некую совокупность действий.

Проблема заключалась в том, что человек этот не находился постоянно под контролем нашего сотрудника. Более того, возможно, на него могло оказываться какое-либо иное давление или даже противодействие. Иначе говоря, я должен был подготовить человека в качестве того, кого сейчас называют «зомби».

По документам, отправляемым руководству, такая проблема еще находилась в стадии теоретической разработки, но Варченко знал мои уже практические результаты. Он пообещал, что в случае успеха меня ждет поощрение не только материальное, но и в карьерном отношении.

Предложенную мной программу профессор Варченко одобрил, и меня поселили на Охте, в отдельном домике, стоящем на отшибе. На следующий день привезли человека, с которым я должен начать работу.

К моему удивлению, в программу были внесены без согласования со мной неожиданные изменения, а через неделю мне объявили, что я могу отправляться домой, откуда меня вызовут в течение недели.

Варченко, к которому я обратился, никаких внятных разъяснений не дал. Правда, учитывая его возраст, от него мало чего можно уже было ожидать, кроме нелепых руководящих указаний. Все, что я услышал, так это совет возвращаться и готовиться к продолжению работы по новым методикам.

Следующий вызов меня в тот же домик на Охте произошел через десять дней. Правда, на сей раз, я должен был провести проверку внушаемости и отзывчивости у нескольких человек, включая и того, с кем я уже поработал.

После этого мне объявили, что опыты прекращены, поскольку необходимо создать новое теоретическое обоснование взамен прежнего, не подтвержденного практикой. На мой вопрос: когда следует приступать к этому этапу, мне посоветовали хорошо отдохнуть.

В конце августа, сразу же по возвращении с семьей из Ялты, где мы проводили отпуск, я был приглашен к Варченко. Это был теперь человек, внезапно ослабевший и в физическом, и в интеллектуальном отношении, о чем, впрочем, он и сам мне сказал в самом начале беседы. Ссылаясь на свое нездоровье, он попросил забрать к себе архив лаборатории, пояснив, что самостоятельно составил конспекты всех наших лабораторных тетрадей, в которых фиксировались опыты.

И на этот раз я все еще верил, что речь идет просто о передаче мне функций руководства всеми исследованиями, поэтому взял записи, заполнявшие большой чемодан, который Варченко рекомендовал «временно» убрать подальше.

Именно тогда я впервые услышал фамилию Бокия, о котором прежде знал как об одном из героев Октябрьского восстания в Петрограде и основателе ВЧК. Теперь же я узнал и о его научных интересах, однако более подробно об этом рассказать не смогу.

Дома, не спеша, я просмотрел все принесенные материалы и был поражен тому, как нерационально использовались богатейшие результаты наших исследований.

Оказалось, мои коллеги достигли серьезных результатов, которые существенно помогли бы и мне. Мои же открытия пригодились бы им и, безусловно, укрепили бы общие достижения. Впрочем, это стало слишком поздним открытием.

Многое прояснилось в первые же часы после убийства в декабре 1934 года Сергея Кирова.

Я был арестован и сразу же подвергнут допросу. Сначала от меня требовали признаться в знакомстве с Николаевым, который убил Кирова. Поскольку я категорически заявлял, что никогда не видел Николаева, мне была предъявлена его фотография.

С удивлением я узнал на ней человека, с которым работал в домике на Охте. Этот факт я признал как имевший место в действительности, а также добавил, при каких обстоятельствах видел Николаева и что там происходило.

Спустя несколько недель меня вызвали на допрос поздно вечером, можно сказать, ночью. Кроме следователя, который допрашивал меня и прежде, в кабинете находился еще один человек. Он сидел в темном углу кабинета, за столом, на котором стопками лежали дела — таким образом я его плохо видел.

Едва я вошел и сел, следователь начал задавать мне один и тот же вопрос: при каких обстоятельствах я был завербован врагом народа Яковом Блюмкиным и какие задания я от него получал? Мои ответы о том, что Блюмкина я не знал, вызывали у следователя какое-то искреннее озлобление, будто я нагло лгу ему в глаза. Он именно так и сказал мне, стоя прямо передо мной. Зная от других, что арестованных на допросах часто бьют, я испугался, потому что боюсь физической боли. И невольно поднял руки, стараясь прикрыться от удара.

Вдруг из угла раздался негромкий голос:

— Вас, Росохватский, что, били следователи?

Я молчал и не двигался, опасаясь, что следователь как раз в этот миг и ударит.

Голос из угла приказал:

— Сядьте, вы, сядьте. Видите, человек испугался.

Следователь отошел к столу, а человек, сидевший в углу, спросил:

— Почему вы отрицаете факт знакомства с Блюмкиным? Вашего участия в заговоре с целью убийства товарища Кирова, более чем достаточно для расстрела. А знакомство с Блюмкиным — не преступление. Преступлением может считаться только осознанное и активное противодействие Советской власти выявлять и наказывать врагов народа. Вы понимаете меня?

Я кивнул, хотя и не понимал, что кроется за словами, произнесенными таким мирным, почти приятным тоном.