Михаил Шевердин - Набат. Агатовый перстень Страница 47

—  Кто говорит о поражении, тот трус. Войско наше дело! Идёт помощь   с юга. Я только что получил известие. Город Кабадиан занят афганцами.    Через Аму-Дарью переправляется шестнадцать палтанов,  каждый о семьсот воинов пехоты, тысячу кавалеристов, двенадцать скорострельных пушек. У нас теперь есть артиллерия, господа! Победа в вдших руках! Большевики немощ­ные воины. Начальники у них подметальщики улиц и землекопы. У меня в войсках они и в солдаты бы не годились... Они робки и слабы...

—  Врёшь, — зарычал Ибрагимбек, — клянусь, ты лжёшь. Я, Ибрагимбек, — и он грохнул себя в грудь ку­лачищами, — знаю, кто такие красные аскеры... Клянусь, красные дьяволы, вот кто они!

—  Молчать!

—  И насчет афганцев слышали. Где они? Афганский эмир-не хочет ссориться с Лениным...

—  Но Энвербей уже взял себя в руки.

Смотря пристально в глаза Ибрагимбеку, точно гип­нотизируя его, он властно приказал:

—  Знамя ислама я ставлю сегодня на высоком берегу Тупалан-Дарьи. Я требую, чтобы все воины ислама были там... Кто не с нами, тот враг пророка, да будет почти­тельно произнесено имя его. Вот священная книга, — он выхватил у незаметно появившегося мёртвоголового адъютанта, Шукри Эфенди, очевидно, приготовленный заранее экземпляр корана, — клянитесь вы,  мусульмане, что не отступите ни на шаг.

Так внезапно появилась священная книга мусульман, что курбаши оказались застигнутыми врасплох. Девать­ся было некуда. У дверей выросли, щелкая затворами винтовок, чернолицые, белозубые патаны.

— Мы попались! У кабана плохая шея, у дурного че­ловека плохое слово! — прошептал Фузайлы Максум и, первый смиренно опустив руку на прохладный, тиснённой кожи переплёт, произнёс слова клятвы. Приложив почти­тельно книгу ко лбу и губам, он передал её мёртвоголовому и засеменил было к двери, но Энвербей быстро проговорил:

—  Не спешите!

Из присутствующих только Ибрагимбек заупрямил­ся, но и он сдался, когда Энвербей сухо объяснил ему:

—  Время военное, рассуждать не приходится. Или — или... Кто не с нами, тот враг наш...

Он так многозначительно, произнес второе «или», что лицо Ибрагимбека обмякло и, делая вид, что не боится угроз Энвербея, свирепо кося глазами, дал клятву,

—  Теперь, во славу аллаха, мы снова едины, снова могучи, — сухо сказал Энвербей. — Повелеваю двинуть ваших славных воинов против большевистских полчищ... Вперёд!

Глядя на поднявшихся курбашей, он тихо, но внятно добавил:

—  Дабы нам — главнокомандующему — удобнее  было советоваться о делах воинских, прошу достопочтенных неизменно и безотлучно пребывать в нашем штабе. Я сказал!

Курбаши растерянно переглянулись. Ненавистный ту­рок провёл их как маленьких ребят.

—  А кто же поведет моих нукеров? — рявкнул Ибра­гимбек. — Без меня они не пойдут.

Тогда Энвербей поднялся, подошел, позвякивая шпо­рами, к Ибрагимбеку, ласково взял его отвороты камзо­ла и, всё так же глядя ему в глаза, негромко произнес:

—  Вашему помощнику здесь в нашем присутствии вы объясните, что мы — главнокомандующий — нуждаемся в вашей личной помощи и совете!

Окружённые патанскими воинами, все курбашп отны­не неотлучно сопровождали Энвербея: «Вы мои гене­ралы, — говорил им любезно Энвербей». Но генералам не разрешалось даже отлучаться по своей нужде в сторону на несколько шагов без сопровождения кого-либо из ту­рецких офицеров и охранников. На протесты Эпвербей вежливо разъяснил: «О, время военное... И как печально было бы лишиться такого опытного военачальника из-за какого-нибудь ничтожного обстоятельства».

Решение дать отпор частям Красной Армии на рубе­же бурной и сумасшедшей Тупалан-Дарьи созрело у Энвербея всего несколько часов назад. К нему вернулись твёрдость и отчаянная решимость. Быть может, сыграло роль то, что он просто выспался. Две ночи до этого он не мог даже прилечь хоть на часок. Он скакал верхом по степным дорогам и переправам, уходя от беспощадней­ших, ужаснейших, как называл он в душе красных ка­валеристов. И только в безводной долине, в пастушьей землянке, проспал он восемнадцать часов кряду. Сон вернул ему способность здраво рассуждать, и он, встряхнувшись, почистившись, наведя лоск, бросился в Сары-Ассия, где собрались все крупнейшие басмаческие гла­вари. Спешить следовало. На юге пехота, из которой состояла правая колонна Красной Армии, стремительно форсировала реку Сурхан у Кокайты и, выйдя на оперативный простор, неуклонно шла вперёд по пересеченной ме­стности через Белые горы. Энвербей не успел, да и не смог организовать в этом районе сопротивления, что вообще сделать бы-ло легко, так как красные ещё не имел кавалерии, если не считать единственного эскадрона. Предназначенная для операций в южном направлении ка­валерийская бригада не успела подтянуться вовремя и на­ходилась на марше где-то между Дербентом и Джар-Курганом. На сей раз главная тяжесть операций пала на плечи пехотинцев, которым пришлось преодолевать не столько сопротивление басмачей, сколько ярость и упор­ство более страшных неприятелей: зноя, жары, пыли, бездорожья. Но где не проходит славная советская пехо­та! Прошли она и здесь.

После небольшой стычки у ключа Найза-булак части Красной Армии вышли к переправам Беш-Чарваг и Беш-Тимур на быстром мутном Кафирнигане. Старинная солдатская песня «Ать, два, горе не беда!» разбудила на рассвете ишана Музаффара, и он вышел на крышу своего дома посмотреть, как, поблескивая и покачиваясь, шерен­ги штыков проследовали мимо Кабадиана. Сотня афган­цев, уже много дней мозолившая глаза кабадианским таджикам, во весь опор ускакала на север по Гиссарской дороге.

Тот, кто бы увидел обычно мрачное лицо кабадианского ишана Музаффара, поразился бы, как оно просвет­лело и оживилось. Проводив жадными глазами послед­него бойца, ишан важно спустился по приставной лестнице и остановился, поглаживая бородку. У ворот стол­пились ишанские нукеры, известные головорезы, их на­считывалось немало, и все они выглядели на подбор — здоровяк к здоровяку, крепыш к крепышу. Они переми­нались с ноги на ногу, сжимая в руках ложа винтовок и вопросительно поглядывая на своего главу и учителя. По одному знаку его они и подняли бы стрельбу в спины бойцов прошедшего батальона. Фанатики — они не задумались бы упасть по одному знаку ишана грудью на штыки.

Но Сеид Музаффар не давал знака, а смотрел внима­тельно на распаленные физиономии своих мюридов. И под взглядом его они сникли, и весь воин-ственный пыл их по­тух.

Совсем не таинственный по своей будничной внешности, ишан Музаффар    производил впечатление таин­ственного человека тем, что прежде чем сказать   слово, вперял в собеседника, дико блеснув глазами, свой с ог­нём сумасшедшинки взор и жуя безмолвно губами. И только, насладившись смятением человека, он открывал рот, чтобы изречь какую-нибудь общеизвестную истину, вроде:  «Мир  бренен!» или «Все смертны». Но говорил ишан это так, что человеку становилось холодно и тос­кливо.