Юрий Дольд-Михайлик - И один в поле воин Страница 5

Вызвав начальника отдела агентурной разведки гауптмана Кубиса, он приказал ему собрать все сведения о воспитаннике Одесского пехотного училища Антоне Степановиче Комарове.

— О результатах доложить лично мне, — сурово приказал оберст. — И не тяните, действуйте как можно быстрее.

Пока Кубис связывался со своей агентурой, Бертгольд проводил проверку по другой линии. Он затребовал из архива разведки в Берлине дело Зигфрида фон Гольдринга. Если Генрих действительно помогал отцу, это будет легко установить. Пока же Генрих фон Гольдринг вёл себя очень скромно. Он никогда по собственной инициативе не заходил к Бертгольду, ни к чему не проявлял повышенного интереса, кроме газет, которые читал целыми днями, иногда просматривал старые архивы. Это было понятно: юноша жадно хотел знать, чем и как живёт его родина, от которой он был оторван долгие годы.

Приблизительно через неделю после первой встречи Бертгольд вызвал Генриха к себе на квартиру. Он заказал ужин на две персоны, поставил бутылку водки и вина.

— Ты не хочешь со мной поужинать? — спросил оберст, довольный впечатлением, которое произвёл на Гольдринга хорошо сервированный стол.

— О, герр оберст, если бы вы знали, как я соскучился по семейному уюту, немецкому языку и вообще по культурной обстановке, вы бы не спрашивали меня об этом.

— Вот и хорошо, садись. Чего тебе налить? Впрочем, можно и не спрашивать, ты, конечно, привык к русской водке? Признаться, я тоже люблю её — нельзя даже сравнить с нашим шнапсом.

— Если можно, мне лучше вина, я совсем не пью водки…

Это заявление немного насторожило оберста. Он сам не раз инструктировал агентов о правилах поведения и особенно подчёркивал первую заповедь разведчика — не потреблять алкогольных напитков.

— И совсем не пьёшь?

— Разрешаю себе не больше одной рюмки коньяка и стакана сухого вина.

— Вино есть, а коньяк сейчас будет. — Бертгольд дал соответствующие распоряжения денщику.

— Послушай, Генрих, — спросил, словно ненароком, Бертгольд, когда ужин уже подходил в концу и щеки Гольдринга порозовели от выпитого. — Ты не помнишь дела Нечаева?

— Василия Васильевича? Бывшего начальника ГПУ в том городе, где мы жили с отцом на Дальнем Востоке?

— Да, да, — подтвердил Бертгольд.

— Прекрасно помню. Ведь я написал анонимку на него.

— Скажи, в чём суть этого дела.

— Нечаев познакомился с отцом на охоте, и потом они часто ходили вместе охотиться. Но в тысяча девятьсот тридцать седьмом году отец заметил, что Нечаев как-то подозрительно относится к нему. Боясь, что он получил материалы о нашей деятельности, отец решил его скомпрометировать. Он сочинил, а я переписал анонимку и отправил в высшие органы ГПУ. В ней мы обвиняли Нечаева в том, что он ходит в тайгу не на охоту, а для встреч с японским шпионом, который действует в этом районе и передаёт ему секретные информации. Анонимке поверили, Нечаева арестовали, о дальнейшей его судьбе отец не мог ничего узнать.

— Вот и не верь в наследственность! Ведь у тебя чисто отцовская память. А для нас, разведчиков, хорошая память — первое оружие. Ты мне говорил, что помогал отцу расшифровывать наши приказы и зашифровывать сведения. Вчера мне пришлось просматривать свои архивы, и я случайно нашёл там интересную бумажку. Вот она. Не напоминает она тебе чего-нибудь?

Бертгольд протянул Генриху небольшой, уже пожелтевший листочек, на котором были написаны лишь три ряда цифр в разных комбинациях по четыре.

Пока Генрих внимательно разглядывал цифры, Бертгольд равнодушно курил, время от времени поглядывая на сосредоточенное лицо гостя. Оберст был уверен, что задание трудное, его мог выполнить лишь тот, кто годами имел дело с этим шифром.

Молчание затянулось. И Бертгольд уже начал жалеть, что прибег к такому сложному способу проверки. Ведь действительно надо быть старым опытным агентом разведки, а не юным помощником разведчика, чтобы держать в голове ключ кода, применённого четыре-пять лет назад, да и то всего несколько раз. Наконец Генрих поднял голову.

— Так вот где эта бумажка, — сказал он, грустно улыбаясь. — А отец так ждал её, столько нервничал. Он тогда вынужден был принять самостоятельное решение и действовать по своему усмотрению. И только после того как всё уже было сделано, вы прислали ему коротенькое сообщение с благодарностью, ведь это же инструкция по проведению операции «Таубе»! После того как отец сообщил, что русские строят в тайге номерной завод, вы ответили: «Начало строительства надо задержать всеми способами». Обещали дать конкретное задание, но мы его не дождались. Тогда отец сам, через агента «Б-49», провёл операцию «Таубе». Он сжёг бараки, и рабочие разбежались… И вот теперь, через полдесятка лет, я держу в руках: инструкцию, которую мы ждали с таким нетерпением. — Генрих печально покачал головой и задумался.

— Прости меня, что я заставил тебя вспоминать о тяжёлом, но имей в виду — мы, разведчики, должны обладать железным сердцем и стальными нервами.

Ещё долго расспрашивал Бертгольд Генриха о работе на Востоке, интересовался фамилиями, датами, фактами. Генрих охотно отвечал и сам, казалось, увлёкся воспоминаниями.

Коккенмюллер сменил уже пятую ленту на магнитофоне, тайно установленном в смежной комнате, а Бертгольд все расспрашивал.

Когда Генрих поздно вечером ушёл к себе, Бертгольд ещё долго не ложился, сверяя записи на ленте с документами, присланными из Берлина. Отчёт Зигфрида фон Гольдринга за 1937 год целиком подтверждал то, что говорил Генрих фон Гольдринг осенью 1941 года. Итак, Бертгольд не ошибся, усыновив наследника своего друга.

Первые неприятности, первые поручения

Генрих фон Гольдринг вскочил с постели, словно его подбросило пружиной. Уже несколько недель, как он перешёл линию фронта и все никак не может привыкнуть к новой обстановке, к мысли, что всё осталось позади. Правда, всё сложилось для него хорошо, даже слишком хорошо. А может быть, именно в этом и таится опасность? Человек, когда всё идёт гладко, ослабляет внимание, теряет ежеминутный контроль над своими словами и действиями. Не повредит ли ему, например, чрезмерная благосклонность оберста Бертгольда? То, что он стал вводить Генриха в курс дела ещё до присвоения ему офицерского звания? Конечно, оберст заручился поддержкой командира корпуса генерал-лейтенанта Иордана. Генерал очень заинтересовался историей молодого барона фон Гольдринга и сам хлопотал перед ставкой главного командования о присвоении Генриху звания офицера. Генерал Иордан прав, утверждая, что советские офицерские школы дают не меньше знаний, чем немецкие. Вероятно, согласовано с генералом и то, что Генрих остаётся при штабе и будет работать именно в отделе 1-Ц, под непосредственным руководством Бертгольда. Нет, с этой стороны нечего ждать неприятностей. Откуда же в таком случае это чувство тревоги и подсознательного недовольства собой? Генрих перебирает в памяти все события последних дней. Да, он допустил ошибку — взялся за изучение работы отдела, вместо того чтобы завязать дружеские взаимоотношения со всеми офицерами штаба. Вполне понятно, что ему завидуют, что на него глядят косо, даже несколько насторожённо…