Эмма Орци - Коварство и честь Страница 53

Они столкнулись лицом к лицу на середине лестницы, и когда она, слегка задыхаясь от волнения, остановилась, он учтиво спросил:

— Вы оказали честь, окликнув меня, мадам?

— Да, милорд, — быстро прошептала она. — Я слышала каждое слово разговора между вами и гражданином Шовеленом.

— Разумеется, дорогая леди, разумеется, — улыбнулся он. — Если женщина когда-нибудь воспротивится искушению приложиться нежной раковинкой уха к замочной скважине, мир потеряет много возможностей развлечься.

— Это письмо, милорд, — нетерпеливо перебила она.

— Какое письмо, мадам?

— Это оскорбительное, адресованное мне письмо, когда вы увезли Монкрифа. Вы никогда его не писали?

— А вы действительно считаете, что писал? — парировал он.

— Нет… мне следовало догадаться… в тот момент, когда я увидела вас в Англии…

— И поняли, что я не негодяй.

— О, милорд! Почему вы не сказали мне раньше? — запротестовала она.

— Я просто не думал об этом. И если вы помните, большую часть нашей встречи вы провели в затейливом и весьма интересном описании ваших затруднений, а я покорно слушал.

— О, как я ненавижу этого человека! Как ненавижу их всех! — яростно воскликнула она.

— Разумеется, он не слишком симпатичен. Но, судя по всему, полагаю, что вы окликнули меня не с целью обсудить прекрасные качества нашего общего друга Шовелена.

— Нет-нет, милорд. Я окликнула вас потому, что…

Она помедлила, словно для того, чтобы собраться с мыслями и рассмотреть во тьме фигуру смелого авантюриста. Но видела лишь смутный силуэт. Свет падал сверху на гладко причесанные волосы, элегантно завязанный бант на шее, дорогие кружева на запястьях. Голова слегка склонена, одна рука держит шляпу, осанка больше подходит для светского салона, чем для сырой дыры, где смерть даже сейчас стоит у его локтя. Но тем не менее он был так же холоден и невозмутим, словно в этот майский вечер находился в напоенном ароматами цветов Кенте.

— Милорд, — резко бросила она, — вы говорили, что любите спорт. Это так?

— И надеюсь, всегда буду любить, дорогая леди.

— Означает ли это, — нерешительно спросила она, — означает ли это, что вы — тот человек, который ни при каких обстоятельствах не причинит женщине зло?

— Думаю, что так.

— Даже если она совершила ужасный грех по отношению к нему?

— Я не совсем понимаю, мадам, — просто ответил он. — А время идет… Вы, случайно, не имеете в виду себя?

— Да. Я глубоко ранила вас, милорд.

— Очень глубоко, — мрачно кивнул он.

— Не могли бы вы, — взмолилась она, поднимая огромные, полные слез глаза, — заставить себя поверить, что я была не чем иным, как жалким, невинным орудием?

— Леди наверху тоже невинна, мадам, — спокойно напомнил он.

— Знаю, — вздохнула Тереза. — Вы так глубоко меня ненавидите, что не стоило и просить.

Он беспечно пожал плечами.

— Ну что вы! Разве мужчина способен ненавидеть хорошенькую женщину?

— Он прощает ее, милорд, как истинный спортсмен.

— В самом деле? Вы поражаете меня, дорогая леди. Но впрочем, для простого, незатейливого британца эта несчастная страна полна сюрпризов. Итак, мое прощение что-то для вас значит?

— Все! — воскликнула она. — Я была обманута этим гнусным лжецом, который умеет играть на женском самолюбии. Я была унижена, несчастна… О, неужели вы не можете мне поверить? Я бы отдала миры, чтобы искупить вину.

В ответ раздался тихий иронический смех.

— К счастью, вы не владеете мирами, дорогая леди. Все, что у вас есть — это красота, молодость, честолюбие и жизнь. Вы поставили бы все это под удар, если бы действительно попытались искупить вину?

— Но…

— Леди Блейкни — пленница… вы ее тюремщица… ее драгоценная жизнь в опасности из-за вас.

— Милорд, — пробормотала она.

— Прекрасная дама, я от всего сердца желаю вам добра, — покачал он головой. — Поверьте, языческие боги, создавшие такую красавицу, не предназначали вас для трагедии. А если вы пойдете против желаний Шовелена, боюсь, ваша прелестная шейка пострадает. Этого нужно избежать любой ценой! Ну а теперь… вы разрешите мне удалиться? Мое положение здесь довольно шаткое, в ближайшие четыре дня я не могу позволить себе роскошь развлекать прекрасную даму, сунув тем самым голову в петлю.

Он уже хотел уйти, когда Тереза положила руку ему на плечо.

— Милорд! — снова взмолилась она.

— К вашим услугам, дорогая леди.

— Неужели я ничего не могу для вас сделать?

Он оглядел ее, и она, даже сквозь мрак, увидела его насмешливый взгляд и язвительную улыбку.

— Можете попросить леди Блейкни простить вас, — сказал он чуть более серьезно, чем обычно. — Она ангел и вполне может пойти на это.

— А если она простит?

— Она знает, что делать. Ваша задача — передать мне ее мысли.

— Нет! Я сделаю больше, милорд! Скажу, что буду молиться ночь и день за то, чтобы ее побег удался. И передам, что видела вас и что вы живы и здоровы.

— Ах, если вы говорите правду… — невольно вырвалось у него.

— Вы тоже простите меня?

— И не только, красавица! Я сделаю вас королевой Франции, но, к сожалению, без титула.

— Вы о чем?

— Только о том, что я повторю обещание, которое дал вам в тот вечер на тропинке, недалеко от Дувра. Помните?

Тереза, не отвечая, закрыла глаза, представляя тот незабываемый вечер: лунный свет, запах боярышника, крик дрозда в ветвях дерева. Тогда сэр Блейкни склонился перед ней, и в ее ушах зазвучали каждое слово и каждая интонация его насмешливого голоса. Тогда он предрек, что изысканной Терезе Кабаррюс, невесте великого Тальена, может понадобиться помощь Алого Первоцвета.

И она, рассерженная, уязвленная его холодностью, обуянная жаждой мести за оскорбление, как она считала, ей нанесенное, яростно протестовала. «Скорее я умру, чем попрошу вашей помощи, милорд!»

И теперь в этот час в этом доме, где смерть таилась в каждом углу, она все еще слышала его ответ: «Здесь, в Дувре, возможно. Но во Франции?..»

Как он был прав! Как прав! Она, которая считала себя такой сильной, такой могущественной, оказалась всего-навсего ничтожным орудием в руках человека, который без всяких угрызений совести сломает ее, если она пойдет против его воли. Раскаяние не для нее, искупление — чересчур большая роскошь. Черное уродливое пятно, грех предательства по отношению к этому великолепному человеку и невинной женщине, грех убийства, навсегда заклеймит ее душу. Даже сейчас, каждую минуту, которую она удерживает его в этом доме, она подвергает опасности его жизнь. И все же потребность поговорить с ним, услышать слова прощения была неодолима. Она то хотела, чтобы он ушел, то решала, что готова пожертвовать всем, лишь бы он оставался рядом. Когда он хотел уйти, она его удержала. А теперь, когда со свойственным ему презрением к смерти он медлил, она искала нужные слова, чтобы заставить его уйти.