Роберт Харрис - Архангел Страница 7

Вдруг незадолго до Нового года к нему потеряли интерес, как дети, которым надоело играть. Бить его продолжали — это уже стало делом чести, — но допросы прекратились, а после одной долгой и изобретательной взбучки кончилось наконец и битье. Замминистра больше не приходил, и Рапава догадался, что Берия мертв. Он подумал также, что наверху, видно, решили: если и были сталинские заметки, лучше их не знать.

Рапава ждал, что может в любую минуту получить свои семь граммов свинца. Ему и в голову не приходило, что этого не произойдет, если Берия ликвидирован. Поэтому он не помнил ни того, как его везли в Дом Красной армии в снежную бурю, ни временноприспособленную под зал суда комнату с высокими зарешеченными окнами, ни тройки судей, — не помнил ничего. Он засыпал свою память снегом. Он смотрел в окно на снежную пелену, шедшую с Москвы-реки и волнами катившуюся по набережной, заслоняя огни фонарей на противоположном берегу: снег белыми колоннами двигался смертным маршем с востока. В ушах Рапавы гудели голоса. Потом, когда стемнело, его вывели на улицу — он решил, что его ведут на расстрел, и попросил разрешения задержаться на минуту на ступеньках, чтобы погрузить руки в сугроб. Охранник спросил, зачем ему это, и Рапава сказал: «Чтобы в последний раз, товарищ, почувствовать пальцами снег».

Они как грохнут! А когда поняли, что он это всерьез, еще пуще расхохотались. «Вот уж снегу, грузин, — сказали они, — у тебя будет вдоволь». Так Рапава узнал, что его приговорили к пятнадцати годам каторжных работ на Колыме.

Хрущев амнистировал в пятьдесят шестом многих узников ГУЛАГа, но Папу Рапавы амнистия не коснулась. О нем словно забыли. Папу Рапава еще почти полтора десятка лет то жарился, то мерз в лесах Сибири — жарился коротким летом, работая в облаке малярийных комаров, и мерз долгими зимами, когда болота превращались в ледяные торосы.

Говорят, все, кто прошел лагеря, выглядят одинаково: похудев до скелета, человек потом сколько бы ни нарастил мяса или как бы тщательно ни одевался, костяк всегда виден. Келсо в свое время беседовал со многими гулагскими узниками и сейчас, слушая Рапаву, видел перед собой очертания его черепа — провалы глаз, абрис черепной кости. Он видел суставы на его запястьях и щиколотках и плоскую лопасть грудины.

Его не амнистировали, говорил Рапава, потому что он убил чеченца, пытавшегося его изнасиловать, — прикончил ножом, который смастерил из пилы.

— А что случилось с вашей головой? — спросил Келсо.

Рапава провел пальцем по шраму. Он не помнит. В особенно холодное время шрам начинает ныть и Рапаву мучают ночью кошмары.

— Кошмары о чем?

Рапава раскрыл было рот, но ничего не сказал.

Пятнадцать лет...

Он вернулся в Москву летом шестьдесят девятого года, в тот день, когда янки высадили человека на Луну. Рапава вышел из общежития для бывших заключенных и отправился бродить по жарким, многолюдным улицам — и ничего не мог понять. Куда девался Сталин? Это больше всего удивило его. Где статуи и портреты Сталина? Ведь его так почитали! Парни выглядели как девчонки, а девчонки — как проститутки. Страна явно по горло сидела в дерьме. Но в те дни по крайней мере была работа для всех, даже для таких старых зеков, как он. Его направили рабочим в мастерские депо Ленинградского вокзала. Ему был всего сорок один год, и он был сильный, как медведь. Все его имущество помещалось в картонном чемодане.

— А вы были когда-нибудь женаты?

Рапава передернул плечами. Конечно, был. Ведь только так можно было получить жилье. Вот он и женился и обзавелся жильем.

— И что случилось? Где теперь жена?

— Умерла. Район, где мы жили, парень, был хороший, пока не появились наркотики и преступность.

— А где вы жили?

— Эти чертовы преступники...

— А дети у вас были?

— Сын. Он тоже умер. Погиб в Афганистане. И дочь.

— И дочь умерла?

— Нет. Пошла на панель.

— А куда девались бумаги Сталина?

Келсо был пьян и не сумел задать этот вопрос как бы между прочим, и старик по-крестьянски хитро на него посмотрел.

— Говори, говори, парень, — тихо произнес он. — Я слушаю. Значит, куда девались бумаги Сталина? Ты это хочешь знать?

Келсо замялся.

— Только то, существуют ли они... есть ли шанс... возможность...

— Ты хотел бы их увидеть?

— Конечно.

Рапава расхохотался.

— А с какой, собственно, стати, я должен помогать тебе, парень? Я пятнадцать лет отсидел на Колыме, а за что? И теперь я должен помочь тебе накрутить побольше всякого вранья? Чего ради? Из доброго к тебе отношения?

— Нет. Не из доброго отношения ко мне. А ради верности истории.

— Истории? Не трепись, парень!

— Ну хорошо, тогда ради денег.

— Что-что?

— Ради денег. Получите свою долю прибыли. Кучуденег.

Крестьянин Рапава почесал нос.

— Сколько?

— Кучу. Если записи настоящие. Если мыих найдем.Верьте мне: получим кучу денег.

Воцарившееся было молчание нарушил гул голосов в коридоре — говорили по-английски, и Келсо догадался, что это его коллеги: Эйдлмен, Дуберстайн и остальные — возвращаются с ужина, недоумевая, куда он пропал. И он вдруг понял, как важно, чтобы никто — и прежде всего его коллеги — ничего не знал о существовании Папу Рапавы.

Кто-то тихонько постучал в дверь, и Келсо, глядя на старика, упреждающе поднял руку. Затем потянулся и выключил лампу на ночном столике.

Они сидели и слушали перешептывания, звучавшие особенно громко в темноте, но слов все равно нельзя было разобрать. Снова раздался стук в дверь и вслед за ним смешок. Остальные зашикали — возможно, они заметили, что он погасил свет. Наверное, подумали, что он с женщиной, — такая уж у него была репутация.

Еще через несколько секунд голоса затихли вдали, и в коридоре снова воцарилась тишина. Келсо включил свет, улыбнулся и погладил себя по сердцу. Старик сидел с застывшим лицом, потом тоже улыбнулся и запел — голос у него подрагивал, но был неожиданно мелодичным.

Колыма, Колыма,

Лучше места нету! Двенадцать месяцев зима,

А остальное — лето...

После освобождения он стал просто Папу Рапавой, и никем другим, — рабочим-железнодорожником, отсидевшим в лагерях. А если кому-то захочется узнать о нем больше — да? хочешь? давай, товарищ! — у него всегда наготове кулаки или железный лом.

С самого начала два мужика присматривались к нему: Антипин, мастер Депо № 1 имени Ленина, и Сенька, инвалид, живший в квартире под ним. Это были такие стукачи, каких редко встретишь. Не успеешь выйти из комнаты — так и слышишь, как они «стучат» в КГБ. Другие появлялись и исчезали — пешие и в машинах, лезли с «обычными вопросами», — Антипин же и Сенька честно следили за ним, но ни один ни черта не смог наскрести. Рапава зарыл свое прошлое гораздо глубже той ямы, которую выкопал по просьбе Берии.