Гэри Дженнингс - Ярость ацтека Страница 7

¡Аy de mí! Меня словно толкнули в бок, и я проснулся: весь взмокший от пота, дрожа от страха, еще слыша, как рычат у моих ног своры адских псов, которые, как предупреждал духовник, однажды загонят мою почерневшую от грехов душу в вечное пламя ада. Я даже почувствовал, как языки этого пламени опаляют мою плоть. Пытаясь вернуться в сон, я метался и ворочался, но никак не мог отделаться от мыслей о страшном лае, рычании и щелкающих челюстях адских чудовищ.

Утром я встал с постели, надеясь, что адские псы остались под одеялом, но все равно чувствуя себя не в своей тарелке. Раздражения добавляло и то, что мой слуга Франсиско не только не спешил ко мне с чашкой сдобренного чили, травами и пряностями какао, но и не вынес мой ночной горшок. Я нашел этого бездельника на кухне, он стоял на полу на коленях рядом с пастухом Пабло, и оба были поглощены тем, что бросали медные монетки в глиняную плошку на другом конце комнаты.

Увидев меня, индеец принялся извиняться, отговариваясь тем, будто не знал, что я уже проснулся. Этот малый был донельзя ленив, да и вместо мозгов у него была маисовая каша, хотя его соплеменники-ацтеки, как известно, славятся своим трудолюбием.

Выходя из кухни, я приметил новую служаночку и задержался, чтобы как следует ее рассмотреть. Как и мои приятели гачупинос, я находил молоденьких индианок весьма соблазнительными, податливыми и восхитительно сладострастными.

Мне рассказывали, что ацтекские женщины не особо жалуют мужчин собственной расы, поскольку те заставляют их работать в полях целые дни напролет, даже когда они в тягости. А по вечерам, пока мужья развлекаются в компании приятелей и шлюх, индианкам приходится до поздней ночи хлопотать у печи, чтобы встретить супруга горячим ужином, да еще и напечь тортилий и прочего на завтрак, на следующий день. Мой духовник так и вовсе рассказывал, будто жизнь индейских женщин настолько тяжела, что иные из них убивают новорожденных дочерей, дабы избавить малюток от подобной участи.

Индианка смущенно и робко глянула на меня, и я нашел ее хорошенькой, а зная, что она не замужем, взял на заметку ее точеную фигурку. Но разумеется, на потом – сейчас мне предстояла встреча и paseo, прогулка, с Изабеллой.

В моей голове роились планы, как заполучить титул и Изабеллу. Однако от судьбы не уйдешь. Никто из нас не в силах встать на пути у скакуна, на котором она несется галопом, и остановить его. Все знают, сколь капризна и своенравна эта дама. Мы можем протестовать и бороться, пытаясь подчинить ее своей воле, но на самом деле это она, сеньора Фортуна, правит рулем и парусом, направляя корабли наших жизней в отчаянном плавании по бурному морю случайностей.

И все-таки я даже и не предполагал, что эта puta, эта коварная шлюха, уронит чашу весов и внезапно спустит на меня целую свору адских псов, ошалевших от жажды крови и завывающих от злобы.

4

У себя в комнате я умылся и обтерся губкой, после чего Франсиско помог мне облачиться в мой лучший наряд для верховой езды. На голове у меня красовалась черная широкополая шляпа с низкой плоской тульей, причем и поля, и тулья были обшиты затейливым золотым и серебряным кружевом. Я облачился в белоснежную шелковую рубашку с высоким воротом и короткую черную куртку с серебряным галуном. Кожаные чехлы, надеваемые поверх брюк для верховой езды, украшали дюжины серебряных звезд. Сапоги местного, колониального пошива, были наивысшего качества, я вообще носил лишь самую лучшую обувь. Изящно скроенные, из тонко выделанной кожи цвета корицы, с изысканным тисненым узором, они представляли собой настоящий шедевр: наверняка сапожники-индейцы трудились над такой парой не одну неделю. С моих плеч свисал, придерживаемый серебряной цепочкой и обшитый серебряным кружевом, плащ цвета воронова крыла.

Я был высокого мнения о собственной внешности, хотя Изабелла находила, что по сравнению с ее алебастровой кожей моя слишком уж смуглая, да и мои карие глаза не производят впечатления рядом с ее изумрудными очами. Кроме того, на моем лице запечатлелись следы детских шалостей: в возрасте семи лет я свалился с лошади и сломал себе нос, а когда мне было одиннадцать, вздумал, играя в матадора, бодаться с быком, о каковой забаве напоминали шрамы, навсегда оставшиеся на моем лбу. Волосы у меня были угольно-черные, густые, а длинные бакенбарды почти достигали подбородка. В детстве наши vaqueros, пастухи, из-за моей внешности прозвали меня El Azteca Chico, Маленьким Ацтеком.

– Ты не красавец, – сказала мне Изабелла при первом знакомстве; это было вскоре после того, как в прошлом году ее семья переехала сюда из Гвадалахары. – Не знай я, что ты родился в Испании, я приняла бы тебя за l épero, «прокаженного»!

Услышав, как красавица сравнила меня с уличным сбродом, отребьем колоний, ее подружки покатились со смеху, повизгивая на поросячий манер. Любой мужчина, дерзнувший отпустить подобную шуточку, непременно отведал бы моего клинка, но под взглядом Изабеллы я смущался и таял, словно робкий мальчишка.

Я вышел из дома во внутренний дворик, где меня уже дожидался, держа наготове оседланную лошадь, Пабло. Разумеется, я проверил длину стремян и подпругу, и, разумеется, все, как всегда, было подогнано как следует.

Пабло, мой личный конюх, был лучшим vaquero с моей гасиенды и большую часть времени проводил со мной в городе, помогая обучать и тренировать моих лошадей. Он был метисом, то есть полукровкой, более смуглым, чем европейцы, но не настолько, чтобы уподобиться чистокровному ацтеку. Мне, впрочем, было безразлично, какой он крови. Да хоть бы у него были когти и хвост: какая разница, если никто лучше не присмотрит за моими драгоценными лошадьми!

Пабло оседлал моего любимого жеребца Урагана: на свидания с Изабеллой я предпочитал ездить именно на нем. Его бывший хозяин утверждал, что Ураган – прямой потомок одного из тех шестнадцати легендарных коней Кортеса, которые позволили Завоевателю и его людям покорить державу ацтеков и создать на ее месте новую страну. Это, конечно, очень лестно, но, с другой стороны, чуть ли не каждый торговец лошадьми в Новой Испании уверял, будто именно его кони являются потомками той священной породы.

Мой Ураган был по-настоящему вороным, черным как смоль, с синеватым отливом: его лоснящаяся шерсть сверкала в лучах полуденного солнца, а сбруя была изукрашена еще затейливее и богаче, чем мой наряд кабальеро. На отделку искусно сработанного эбенового седла с дорогими стременами из кожи и широкой черной лукой пошло столько серебра, сколько не побывало бы в руках пеона за всю его жизнь. Дополнял конское убранство нагрудник из плотной, с замысловатым тиснением, черной кожи. Это украшение назвали «щитом Кортеса» в память о тех временах, когда боевых скакунов приходилось прикрывать от стрел и копий ацтеков.