Горацио Хорнблауэр. Рассказы - Сесил Скотт Форестер Страница 8

— Авот и мои ангел-хранитель! — приветствовал Мак-Кул появление Хорнблоуэра с притворной веселостью, которая, однако, вполне могла бы обмануть менее внимательного наблюдателя.

Хорнблоуэр решил сразу взять быка за рога.

— Завтра… — начал он.

— Что — завтра? — тут же спросил Мак-Кул.

— Завтра вы не должны произносить никаких речей, — твердо сказал Хорнблоуэр.

— Никаких! Я что же, не имею даже права попрощаться перед смертью с земляками?

— Вот именно.

— Вы собираетесь лишить приговоренного его законной привилегии?

— Я получил приказ, — сказал Хорнблоуэр.

— И вы намерены выполнить его любой ценой?

— Да.

— Могу я поинтересоваться, каким образом? — вкрадчиво спросил Мак-Кул.

— Я могу затолкать вам в рот моток пакли, — грубо, но откровенно ответил Хорнблоуэр.

Мак-Кул бросил взгляд на его побледневшее, но решительное лицо.

— Для палача им следовало бы выбрать более подходящего человека, — сказал он и тут же добавил, словно в голову ему пришла свежая мысль: — А что вы скажете, если я добровольно избавлю вас от хлопот?

— Каким образом?

— Я мог бы дать вам честное слово, что буду молчать.

Хорнблоуэр попытался скрыть охватившие его сомнения относительно того, можно ли доверять честному слову мятежника и изменника, но это ему, видимо, удалось плохо, потому что Мак-Кул заговорил снова, и на этот раз в голосе его отчетливо прозвучали нотки раздражения и обиды.

— О, я прекрасно понимаю, что ни один здравомыслящий человек не поверит теперь честному слову Мак-Кула, поэтому я предлагаю вам сделку. Вы вольны не выполнить вашу часть сделки, если я не выполню предварительно свою.

— Сделка?

— Совершенно верно. Я прошу немногого. Позвольте мне написать письмо моей вдове и обещайте отослать это письмо и мой сундук бедной женщине. Вы сами видели, что в сундуке нет ничего ценного или запрещенного, а ей он будет напоминать обо мне. А я обещаю не произнести ни единого слова вплоть до… до… — тут даже крепкие нервы Мак-Кула не выдержали, и голос его сорвался; после короткой паузы он снова заговорил обычным тоном: — Я достаточно ясно высказал свое предложение?

— Ну… — неуверенно начал Хорнблоуэр.

— Вы можете прочитать письмо, — перебил его Мак-Кул. — И вы были свидетелем весьма скрупулезного обыска, которому тот вежливый джентльмен подверг мой сундук и мою скромную персону. Вы можете смело отправить все мои вещи в Дублин, не сомневаясь ни в чем. Если желаете, можете еще раз лично убедиться, что там нет ничего, что называется «запрещенным».

— Я должен прочитать письмо, прежде чем дать согласие, — сказал Хорнблоуэр после некоторого раздумья.

Предложение Мак-Кула сулило неожиданный выход из тяжелой ситуации. Отослать письмо и вещи не составляло труда — достаточно было передать их на попутное каботажное судно, которое за несколько шиллингов доставит их по месту назначения…

— Я пришлю вам бумагу и письменные принадлежности, — пообещал Хорнблоуэр.

Настало время заняться неприятными, но необходимыми обязанностями. Предстояло закрепить веревку на ноке фок-мачты, проследить, чтобы она хорошо скользила, позаботиться о противовесе и отметить то место на палубе, где должен встать осужденный. Еще надо было распорядиться, чтобы веревку хорошенько намылили, договориться с Баклендом о выделении десяти человек, которым предстояло тянуть за свободный конец, когда наступит страшный момент. Все это Хорнблоуэр проделал, двигаясь как лунатик и ощущая внутри себя страшную пустоту.

Когда он вернулся в камеру, Мак-Кул был бледен и неспокоен, но приветствовал Хорнблоуэра с улыбкой.

— Как видите, м-р Хорнблоуэр, служенье музам дается не так-то просто, — сказал он.

У его ног валялись два листа бумаги, небрежно скомканные, но Хорнблоуэр разглядел на одном из них, как ему показалось, стихотворные строфы, испещренные помарками и исправлениями.

— Это только черновики, — сказал Мак-Кул, заметив направление его взгляда, — а вот и окончательный вариант.

Он протянул Хорнблоуэру лист бумаги.

«Моя нежно любимая жена, — начиналось письмо. — Мне так трудно подыскать слова, чтобы навсегда попрощаться с тобой, любовь моя…»

Хорнблоуэр с трудом заставил себя дочитать до конца это интимное послание. Ему приходилось то и дело протирать глаза, перед которыми постоянно возникал какой-то туман. В результате он прочитал послание дважды, но не обнаружил в нем ничего, кроме прощальных слов любящего отца и супруга, адресованных тем, кого он больше никогда уже не увидит. С этой точки зрения в письме не было ничего инкриминирующего. В конце письма содержалась небольшая приписка:

«К этому прощальному письму я присовокупляю небольшое стихотворение, перечитывая которое в грядущие годы, ты будешь вспоминать меня, моя дорогая. А теперь прощай, моя единственная любовь, до встречи на Небесах.

За подписью следовали стихотворные строфы:

Хорнблоуэр прочитал напыщенные строки и несколько удивился их бессвязности. Но поскольку сам он был не в состоянии зарифмовать и двух строк, то отнес это на счет естественного душевного волнения автора перед завтрашней казнью. Хорнблоуэру, окажись он на его месте, уж точно не пришло бы в голову писать стихи накануне такого события.

— Адрес на другой стороне, — сказал Мак-Кул. Хорнблоуэр перевернул лист. На обратной стороне было написано: «Вдове Мак-Кул, Дублин…»

— Ну что, теперь вы готовы довериться моему честному слову? — спросил осужденный.

Да, — коротко ответил Хорнблоуэр.

Жуткий церемониал свершился на рассвете, в серые предутренние часы.

— Построить экипаж! — прозвучала команда капитана.

Засвистели боцманские дудки, ударили барабаны. Экипаж выстроился на шкафуте[1] и сделал равнение